Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Кого любить… Кого щадить…
В своем окне стоит убийца
И света лунного крупицы
Сплетает в жалящую нить.

Порвать, порвать, а то задушит.
Изнанка лжи всё та же ложь:
В несуществующую душу
Безликим телом упадешь.

Пощады нет… Увы! Пощада —
Всегда и мудрость и порок.
И нет развязки той шараде,
Которой разрешить не смог

Никто… никто… Кого любить…
Кого щадить… Кого ни спросишь,
Тот сам ответ, иль нет вопроса:
Кого щадить? Кого любить?

Глотая жуткую отраву,
Свивая рифмы скучный жгут,
Я расскажу о снах, о славе,
О позабытом в пять минут.

Я расскажу о синей птице,
О девушке в туманной мгле,
О черных птицах, о блудницах,
О наслажденьи на земле,

О тошнотворном, об избитом,
Чего не стыдно и не жаль…
О, воскреси мою молитву!
О, пощади мою печаль!

Пылят вселенские колеса,
Земля и я идем вослед
За гробом небывалых весен
И за Тобой, которой нет.

Меня, меня — во всем параде —
Из башни, где возжен завет,
Меня из таинства ограды
Под площадей глумливый свет.

Меня в ветра, на воздух колкий, —
Меня, мое, всего ль меня?
Вдруг с запыленной черной полки —
Меня, мудрейшего меня.

Но я бегу… И снова в башню
Над головами поднят мост:
Я возвращаюсь в мир бесстрашный —
На перезвон, на долгий рост.

И снова за оградой слово
В покое, где возжен завет,
Где взято всё из тьмы земного
Под тайный, слишком яркий свет.

Чего, чего не скажешь словом!
Но между словом и тобой
Всегда явление готово
Внести раздор и перебой.

Предстанет ли во мгле явленье,
Оно всегда, всегда темно.
И лишь в поэта вдохновеньи
Горит — на миг озарено.

И заколдовано и тесно
Тугое лоно красоты.
И мир вещей, наш мир телесный,
Молчит в провале пустоты.

Всё пусто, всё кругом безбожно,
Всё ложно, только вымя слов
Нас кормит ласкою тревожной
Непостигаемых основ.

Душа… да это кот наплакал
И лапкой струны потрепал,
И где-то бубенец прозвякал,
И кто-то жизнь свою отдал.

Зачем? Ах, как прелестны розы
И как умильно строг забор!
И кто сказал — в тоске склероза —
Что есть паденье и позор?

Но я не верю, нет, не верю
Кошачьей лапке и слезам.
Я по себе доверье мерю,
Я верю крысам и мышам.

Они со мной играют в прятки.
Им жуть мила. Им смерть страшна.
Душа… да вот ее зачатки:
Подполье, ночь и тишина.

И зонт внутри солидной палки,
И зажигалка-пистолет,
И на моторах катафалки
Всему блистательный ответ:

Моей беспомощности странной,
Моим аффектам и тоске,
И серой скуке первозданной,
И мертвой туше на лотке,

И женской нежности курносой…
Зачем курносой? Ах, затем,
Что даже дым от папиросы
Нужнее скорби и поэм,

Что где-то желобком полночным
Стекает грусть, стекает грусть,
Затем, что верю всем заочно
И ложь их знаю наизусть.

Душа мечта, а тело — бредни…
Но мясо есть. Но мясо есть
Привычны мы, придя с обедни,
Обеда соблюдая честь.

Мясная честь — до гильотины,
До женских бедер… Обождешь
Еще недельку в карантине
И примешь всё. И всё поймешь.

Мясная мудрость… Что за блюдо?
И что сереет за столом?
Не что, а кто — мясное чудо —
Анатом с вилкой и ножом.

И всё же ветер забиякой
Весь день, всю ночь горазд трубить,
Забыв про козни Пастернака,
Что есть душа, что надо жить.

Не элевзинский мир подземный,
Где в темноте так ярок свет,
Не грозный, ноуменально темный,
Непостигаемый завет,

А просто Бог. И просто тело.
Земля. Трава. Небесный свод.
О, вечный сердца оголтелый,
Паденью равный перелет.

Есть простота для тех, кто тайну
Пока отставил в уголок,
Вкушая каждый день пристойный
Пшеничный кованный паек.

И неизбывна власть канона:
Лишь поищи — и обретешь
Для мира внешнего законы
И для себя святую ложь.

Любовию жива планета,
Комете хвост длиннейший дан,
Тебе нежнейшей — триолеты,
А мне подлейшему — стакан.

Стакан вина во имя боен
Испью. Смешаю кровь с вином.
Я, всё равно, в себе раздвоен,
Я, всё равно, живу скотом.

Но мне испить и крови чистой
За хвост длиннейший, за любовь.
Кружит планета без корысти.
Мы с пользой проливаем кровь.

Быть может, в мире всё случайно:
И кровь, и солнце, и снега,
И правда лжи, и тайна тайны,
И ты, блудливая тоска.

Пространства. Медленная оттепель моя.
Над томом том — в снопах наметанные громы.
Со мной, во мне — о, ворошители соломы,
Воронья, ведовская, вещая семья.

Шуршат. И тощие ладони вознесли.
И точно — хлыст, и точно — свист, и ждут ответа
Отметы дней — на дыбе в ночь воздеты.
Какие отсветы в сферической пыли!

Какая дань… Непостижимым тем властям…
Кто верит, кто вопит, кто тайно внемлет
И тот, кто в рукава вбирает время
И всё бредет и бредит по ночам.

Ее лицо… Встает высокий час.
На водах города построят.
Ее лицо… Так ветр идет на нас
Грозой молитвенного строя.
Так падает созревший плод
В пустыню зрелого покоя.

Народ снует всех заговоров нить.
Ее лицо — как день церковный.
Ее лицо — как взвихренное слово,
И я встаю, пытаясь говорить…

Но как сказать? Медлительная вечность:
Мой день бессонной дыбою в висках,
Мой день — огромных дней предтеча —
Грядет в созвездиях, в ночах.

Притворство. Ложь. О, в эту сеть
Всем топотом слонов… Громадой —
В прохладный бег часов… Иль пожалеть?
И слышишь — так и быть! — игрушечное стадо,

И в скоморохи прешь, в вожди. В галдеж
Промеж тех бубенцов… О, фарисеи!..
И каждый каждому пригож,
И всей изнанкою потеют, —

К пустым истокам восходя.
И слова нет. Иль только слово: нет!
И говоришь: любимая, так — погодя —
Развеем мы песчинки лет.

Живописуя жизнь, не пятнами обоев, —
Собою изойди!.. И зацветет твой хмель,
И карусель, и колыбель покоев,
И одуванчик достижений, дел.

Всем хмелем, мышцами, пургой
Кропильниц, мяты ледовитым сном,
Потом всем телом, всей стеной,
Обетом жить и умереть потом…

И кто-то рук твоих — уже не я — моей рукою…
Огромен час: ждет схима чернеца.
Но рушится удав всей тугостью кольца —
В меня — всем голодом, всей утренней зарею.