Соломон Барт - Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма Собрание сочинений

Они — опять.
И как похожи
на каждого из нас…
Ты помнишь:
похороны шли —
в пролетах каменный
огромный дым зари…
Ты помнишь:
на карнизах птицы —
комья птиц бескрылых.
Опять они…
Всё цепенеет:
лишь сдвиг колес
еще один — последний…
Сейчас иль никогда?
Не шевельнутся.
Не шелохнутся.
И как похожи
на каждого из нас:
они —
мы — чуждые,
мы — страшные себе.

В тенях и в шепотах квартира.
Ты проданная в рабство мне.
Всё, что бывает в этом мире,
Восходит призраком в окне.

В прозрачном сне, над кораблями —
В твоей молитве и тоске —
Над кораблями, над морями,
Над мостовою в челноке

Я возвращался утром пьяный
И долго-долго постигал,
Что за стеною неустанно
Шептал зачумленный бокал.

И в сумерках твоих бессонных —
Ты сердце прятала за шкаф —
Я помню: вырастал картонный,
Из скорби сделанный жираф.

И я взбегал по длинной шее
На корабля дремучий нос…
Но вечности, всего длиннее
Был вечер в опали из слез.

Я…
И только в этом смысл…
Кто вопрошал:
Никто. Нет имени. Нет знака.
Изойдены все степи, порублены леса
И с гор котятами скатились глетчеры.
Земля,
в свинцовом сумраке небес
мне над тобою петь!
Ни клироса.
Ни алтаря.
И только в этом смысл
И в этом —
Я.

Нагроможденье лет… Всего, всего
узилище:
старух тишайших, паутины, мух…
И мимо, мимо —
рыком, визгом,
свинцом шипящим, дробью барабанной —
о доблести, что подвигом могла бы быть…
о доблести, о нищете, о гроздьях ядовитых,
пальцах скрюченных —
ладонь, о попрошайка, нищая — ладонь, душа моя —
раба последняя на празднике земном…
Ребенком ты была
и листья по утрам, ты помнишь, шелестели…
и по тропе шла девушка в зарю,
в глаза закрытые…

Ты помнишь, Лиль: плюмажа, брызг и солнца —
Ты помнишь, Лиль, в дыму шел караван?
И ты цвела, вплетая кудри в солнце
И окуная в море вешний стан.

Ты помнишь, Лиль, молитвенные фрески
И обувь легкую шагающих небес,
И синие в руках воздушные обрезки
Восторга, нежности, чудес?

Года песками полегли… Я слышу,
Как стопы дней вершат свой шелест:
В обратный путь в глуши ночных затиший —
Меня томит их вкрадчивая смелость —
Они идут тропою вожделений,
Лишь отзвуком живых. Сердцебиений
Волна тревожная из душной глуби,
Зажатая меж скал глухих подводных,
Не шевелит запекшиеся губы,
Не воссылает снов давно бесплодных.
Я помню день: глазами голубыми
Взглянула смерть сквозь суетные дымы
Путей земных… Загадочные речи…
Густые золотые косы…
Покорные задумчивые плечи…
Свиданья час… Травы вечерней росы…
Моя любовь — я робок был и молод —
С надгробной скорбью в дивном сочетаньи
На ложе тьмы великом, благодатном
Цвела — тиха: в покорстве и молчаньи.
Тогда один, в самом себе расколот,
Я предвосхитил этот путь обратный.

А то что было — было всё ничтожно,
Безликой повседневностью смертей
Прошло оно — ненужно, нетревожно,
Тая в немом прозрении ночей:

В их медленной, безрадостной капели
Шагов, шагов, истоптанных листов —
Во всем, что сказано без слова и без цели,
Тая сокрытую возможность слов.

И падали слова на зыбкие страницы,
Как заметающие след шаги
В дыму и в призраках пурги
В обратный путь идущей вереницы.

Где окна стрельчаты, грозны колонны,
Где в полумраке образа слышны,
Где тонет в сводах глубина вселенной
Покорством муки, благостью вины,

Там под свечами трепетные жены —
Их руки непомерным сведены —
Там гроб греховный плоти изможденной,
Червивой покаянной тишины.

Там я — бессмертный. На кресте распятый,
Как мумия иссохший и пустой,
Зачатый тайной, ужасом приятый,
Колеблю венчик святости немой.

И предо мной, как осени закаты.
Твоей весны грозовые раскаты.

Душа живет в иносказаньи.
Я снова расскажу себя
В земном, в небесном сочетаньи…
Твое молчанье полюбя,
Твоих колен чуть узкий профиль,
Огромный взгляд и низкий лоб,
Я принаряженные строфы
Кладу в повапленный свой гроб.
Как свечи, в пламени, трохеи
Чело возносят в потолок
И ямбы — синью портупеи —
И дактиль… о немолчный ток:
Слова, слова, в иносказаньи.
В певучем, в звонком, в золотом,
В земном, в небесном сочетаньи
И в осиянии твоем.

О луч в ночи совокупленья:
Крик нечестивый? Нет! Иной.
Иной в мгновенном озареньи
Того, что будет вечной тьмой.

О, этот крик сквозь кровь и ветер
В крови… Потушены огни…
И снова, снова без ответа
В ночные эти злые дни.

И вот идет уже дозором
Позора возвещенный час —
Немая тайна уговора,
Который был уже до нас.

Прах раскаленный —
языки огня
и на ладони след истаявшей снежинки.
Дух — душа…
И это ты — дитя:
не соблазняющий — о нет! —
соблазном соблазненный
бог.
И длится бог, и будет вечно бог,
мой бог — неведенье мое —
О, жала медленного радость!
И тело будет — будет плод —
и свежесть божества — роса —
на дым ресниц истлевших —
на эту ночь — на этот гул во мне.

В ничтожество спешим, как на луну.
Вот пробили часы, и дрожь прольется
На гроздь руки, на звон, на тишину —
В бездонные воздушные колодцы.

Проходит день, но нет ему конца.
И смерть идет. И это лишь начало.
И мы глядим в постылое лицо
Бесчеловечной женственной печали.

Иными быть? Но это ведь из пыток,
Иль чуда слиток… Светом изойди,
Пока, как солнце, полн еще избыток,
Пока тебе с безумьем по пути.

В слезах, в занозах, в судорогах
Вопит душа, которой нет.
И бьются в корчах недотроги —
Тела, которых тоже нет.

Будь разудалым в это лето.
Коль душно, высади окно.
И встань, и жди с рукой воздетой.
А я устал. А мне темно.

И я таю в сознаньи чахлом,
Которое, быть может, есть,
Глухую ночь, глухие страхи,
И мне во тьме ни встать, ни сесть.

Кричи, вопи, моя обида.
О, плоти злые семена,
И ты, бесплотный мир Эвклида,
И те и эти письмена.

Какая вещая зараза
Простоволосая жена.
Глуха. Слепа. Глядит в два глаза
И слепотой озарена.

На крыше снег. Под крышей зыбка,
Совокупленье и очаг.
Над каторжной моей улыбкой
Отцовства восколеблен стяг.

Жена… жена… Сырая ляжка,
Плотской мучительный дурман,
Приносишь синевы в бумажке
И солнца жидкого стакан —

На балаган, на триолеты…
Кому чего? О, исполать
Тебе, воспетой и отпетой,
За продувную благодать.