Красный лик: мемуары и публицистика - Иванов Всеволод Никанорович

Четыре дня в неделю индейцы работали на «Божьей вотчине», на государственных землях, а два дня – употребляли на себя, работая на общественных. Божья вотчина отличалась от собинных земель туземцев только тем, что там произрастали наиболее ценные злаки; на общественных же землях – производились продукты потребления, но никакой тени собственности не было в этом удивительном государстве.

На работы выходили военным строем, под надзором наблюдающих, исполняли урок, возвращались домой одновременно.

День распространялся следующим образом. За полчаса до восхода солнца и вечером патер делал перекличку ребятам и обучал молитвам, пению. Тем временем взрослые собирались к мессе, и надзиратели пересчитывали – тут ли все. После мессы патер даёт приказания и распоряжения надзирателям и отпускает всех по полям. Вечером – опять церковная служба.

Потребный для работы инвентарь – весь принадлежит государству – у индейцев ни у кого ничего нет. Для работы индейцам выдавали не лошадей, а ослов и волов, потому-де, что нечего скакать по-пустому. Привилегия ездить на лошадях относилась лишь к отцам иезуитам и надзирателям.

Все вещи этого государства – считались «тупамбак», то есть Божьей собственностью. Торговли никакой индейцы не видели – существовали «госторги», которыми заведовали отцы иезуиты. Деньги народом употреблялись только при браках – жениху выдавалось некоторое количество серебра, которое он дарил невесте, а потом она сдавала эти деньги в церковь; крупные суммы собирались лишь у отцов иезуитов.

К неисправным рабочим применялись розги, а равным образом и за то, что иногда высланные на работу рабочие в поле лакомились доверенным им волом. Особое значение отцами иезуитами отводилось пропаганде и поддержанию духа коммунизма.

– Единственной основой поведения индейцев, – говорили отцы иезуиты, – должна быть любовь к религии.

И они строили центральные здания в городах, церкви, обложенные плитами из пёстро-сверкающих камней, обедню сопровождали музыкой… Всё население (а его было ни много ни мало – 150000 при 100 иезуитах-начальниках) – всё население участвовало в разных братствах, шефами которых были святые: так например шефом крестьянских организаций был св. Исидор – «бедный земледелец» (чуть-чуть не «беднейший»). Везде в полях стояли памятники святым и их статуи.

Пользовались отцы иезуиты каждым поводом для того, чтобы возбудить религиозные восторги своей паствы. В Страстную неделю индейцы подражали Христу в его страданиях; на праздниках в честь святых устраивались состязания, гимнастические упражнения, танцы, играла музыка, давались различные поблажки и улучшенная пища. Всюду в городах воздвигались при таких случаях триумфальные арки, устраивали шествия со статуями и плакатами.

Воинственные наклонности даже этих ленивых индейцев были использованы иезуитами тоже соответствующим образом:

– Была организована святая армия, вооружённая и обученная по-европейски. Чтоб воители не сидели дома сложа руки и «не разлагались», их отцы иезуиты отпускали в распоряжение колониальных испанских властей, они находили там выход своему героизму и патриотизму.

Одним словом, всё было пущено в ход для того, чтобы держать в подчинении и повиновении это туземное стадо; сто шестьдесят лет правили отцы иезуиты таким образом, покамест орден не был закрыт и монахи его не были разогнаны.

И позволительно поставить вопрос:

– Выказало ли население иезуитского коммунистического государства какой-либо прирост в своей культурности?

– Никакого!

Коммунизм расписался в собственной слабости. Индейцы как были, так и остались ленивой, прожорливой, легкомысленной, равнодушной и вялой массой. Они работали без малейшего импульса к делу, работали только потому, что боялись патера, и никаких новых навыков и охоты к делу не приобрели. И главное – совершенно не привилось земледелие – Гуарани не обнаружили ни малейшей любви к земле. Когда иезуитов выгнали из парагвайских редукций – индейцы впали в прежнее состояние, как будто и не было этих 160 лет насилия и натаскивания.

Особенную неудачу политика отцов иезуитов испытала в семейном отношении. Для иезуитов-холостяков семья была только способом размножения, не больше. Что-то вроде необходимого условия животноводства. Устанавливая ранние браки, они не заботились об их прочности, да и семейное положение не привлекало никакими преимуществами. В наследство детям ничего нельзя было передать, и всё оставалась одна и та же мерка обязательной коммунистической барщины.

Всё это привело к неизгладимой порче нравов племени Гуарани.

Для наших понятий и воззрений такое насилие над людьми – неслыханно. Но что касается отцов иезуитов – они были убеждены, что они правы, они делают дело культуры. По крайней мере один из них, отец Добрицхофер, оставивший нам описание того, что Россия потом узнала на своей шкуре, писал:

– Давайте-ка лучше подумаем и постараемся в Европе установить то, что иезуиты устроили без принуждения (?!!) и без денег у гуаранцев, а именно, чтобы один работал для всех, а все для одного, чтобы никому ничего не приходилось ни продавать, ни покупать, чтобы деньги вышли из употребления и чтобы истиной стало – «всё можно получить только за труд»…

Но истинная наука показывает нам, что для коммуны всегда надо два слоя населения и что она состоит в том, что один слой угнетает другой.

Равным образом – угнетающий всегда будет говорить, что в коммунистическом строе – залог свободы, и, действительно, угнетающий свободен, потому что он принадлежит к угнетающему классу.

Равным образом в коммуне угнетаемый слой всегда будет вести свою жизнь в слезах и вздыхать под гнётом верхнего слоя и ненавидеть угнетателей.

Таким образом, коммуна – есть постоянная война одних с другими, что мы и видим в настоящее время на примере русских «Гуарани».

Только тогда, когда насилие будет отвергнуто и будет возглашён один для всех – правящий закон, только тогда жизнь государства может идти путём культуры, прогресса и мира.

И это не знают только те, которые думают, что СССР говорит в настоящее время «новое слово».

Человечество давно знает такие «достижения». Это «достижения» лишь для невежд.

Гун-Бао. 1928. 21 июня.

Осанна Горького

Помните, когда Иван Фёдорович Карамазов почти бегом в вьюжный вечер возвращается к себе после последнего разговора со Смердяковым, – помните, кто оказывается сидящим у него на диване?

Какой-то джентльмен довольно пошловатого вида, иначе говоря – чёрт, собственной своей персоной…

У него много житейской практической мудрости, у этого пошловатого господина, и характерно подмечает он одну черту русского характера, которая выражается в готовности «рявкнуть осанну» после самого длительного и упорного протеста…

Чёрт Ивана Фёдоровича, вероятно, много посмеялся бы поведению господина Горького, обнаруженному им за последние дни в Москве. Несомненно, что за последние времена русские люди чрезвычайно натренировались в известной обиходливости и революционном этикете; но приехавший из-за границы Горький – превзошёл их в своём пафосе настолько, что, вероятно, даже и виды видавшим москвичам становится неловко – до такой степени громка и восторженна его «осанна».

Словом – пропел осанну – и пересолил, так что иные, с образом мыслей поблагороднее – даже руки ему не хотели подавать на первых порах: слишком уж поспешно в консерваторы перескочил… «Русская натура!» – так говорил чёрт. (Братья Карамазовы, стр. 763.)

То, что происходит теперь с Горьким, является каким-то тревожным, печальным фарсом. Шестидесятилетний писатель, взгляды которого более или менее известны, человек, который, по словам его же приятеля Скитальца, в присутствии членов совнаркома, грянув кулаком по столу, предрекал всей этой компании гнев народный, человек этот, выскочивший из России и проживший несколько спокойных лет в тихом голубом Сорренто, – этот человек, явившись в Москву, вдруг здря ума – хватает «осанну»… Да какую!