Красный лик: мемуары и публицистика - Иванов Всеволод Никанорович
Есть ещё порох в пороховницах! Есть ещё сабля на боку! Есть ещё там, в России, смелые и свободные люди, которые дерзают, несмотря на тяжёлую, кошмарно-давящую обстановку! Есть, следовательно, та толща народных вод, по которой, как плёнка нефти по морю, радужно искрится покров коммунизма, не отвечая своими отливами сути молчаливых глубин.
Книга Бессонова – есть человеческий документ, документ сильного и отважного человека… Бессонов глубоко скорбит об отсутствии на своей родине маломальского порядка, при котором возможно было бы жить, но он скорбит скромно, как человек, не привыкший суесловно политически бросаться словом «родина» по всякому поводу, удобному и неудобному.
26 тюрем прошёл этот человек, этот офицер, только за то, что он был офицером, за то, что он провёл великую войну в рядах русской кавалерии; двадцать шесть тюрем прошёл он и, рассказывая об этом, не представил этого в преувеличенном виде своих «страданий». Ясно и просто смотрит он жизни в глаза. Как только эта жизнь немного отпустит, немедленно сам хватает её за глотку мёртвой хваткой.
Контрреволюционер он? Нет, нельзя и этого сказать. В нём нет следа какой-нибудь организованности, заговорщицкого настроения. Он просто один из советской толпы, живой и подлинной, он – любящий эту толпу, пронизавший её в самых низах и верхах; он свидетель того, как живут в России не коммунистические манекены, а просто-напросто – живые люди.
Пафос революции не захватывает его. Занимая должность помощника коменданта Зимнего дворца, он ускользает после большевистского переворота и… идёт жить в гостиницу «Асторию», где жил и раньше…
В январе 1918 года – он ускользает в городок Сольцы, Псковской губернии, где живёт тихо и незаметно. И действительно, разве не естественное желание – ускользнуть от этой всей чепухи и неразберихи?
К концу этого года Бессонов начинает обычное «прохождение службы» совгражданина. Начинается спекуляция на сахарине, и Бессонова арестовывают, обнаружив на его квартире какую-то пародию на манифест Ленина.
Он попадает на Гороховую, 2 – то есть в былое петербургское градоначальство. И опять – как всё просто:
«Мы с Юрьевым ждали допроса. Днём спали на одной грязной, вшивой, с клопами, койке… Ночью бодрствовали. Было душно, воняло немытыми телами, ватерклозетом».
Не спали ночью, потому что ждали вызова.
На допрос или на расстрел.
А потом – погнали в Вологду. В Вологде жили в гимназии, в прекрасном здании с лепными потолками и паркетными полами, где были и построены нары в два этажа. А вместо уборных – обитателям служили необычайным образом тоже такие же залы. Сначала плотно загаживали одну, запирали, переходили в следующую, и т. д.
И тут знакомство – с «типом». «Для кого – Васька, – с уважением отзывается о нём автор, – а для кого и Василий Александрыч Бояринов». Этот «блатной» оказался добрым гением нашего автора, которого вслед за этим перевели на работу на «Разъезд 21-й версты».
За один фунт хлеба в день, 4 золотника сахару и «суп» они работали на 25-градусном морозе по 12–14 часов в день, не имея тёплой одежды.
«Я не знаю, какова была смертность в этом проклятом, забытом всеми местечке среди лесов и снега, местечке, искусственно созданном больной большевистской фантазией, – пишет Бессонов. – И это меня не интересовало. Зачем было выяснять этот градус смертности, зачем было выяснять вероятность смерти, когда она ежечасно грозила каждому из нас?
Знаю только, что за короткое время моего пребывания там несколько человек сошло с ума… Мои товарищи по несчастью почти поголовно потеряли человеческий облик, обросли, покрылись грязью и были сплошь во вшах. Все собаки и кошки, находившиеся на разъезде, были съедены. Каторжане их крали и варили…»
И вот в мозгу, обострённая этим кошмаром существования, проявляется мысль:
– Бежать! Бежать на белый фронт!
Но этой мысли не удалось воплотиться в действие, в самый последний момент… Не удалось украсть компас…
Случайно разразился оригинальный флирт с некоей давно знакомой дамой, «авантюристкой до мозга костей», игравшей роль комиссарши и прибывшей в своём вагоне… Дочь генерала, жена коммерсанта, она в революции искала острых ощущений и никоим образом не была ригористкой…
А потом – удачный побег. На архангельский фронт. Побег в качестве представителя от местных крестьян, бывших готовыми восстать поголовно…
Конечно, приём «штабной»… Ведь белые штабы столь замечательны были своей бестолковостью…
К плану восстания отнеслись «равнодушно, мягко говоря»… И наоборот, стали подозревать самого Бессонова в том, что он большевистский агент…
Ему пришлось проехать в Архангельск. Оттуда уже ушли «союзники», англичане. У правительства Северной области не осталось денег.
А у буржуазии они были. Были товары, которые можно было продать для борьбы…
Но буржуазия денег не давала, а товары оставили целиком большевикам. Вместо того чтобы хорошо принимать красных пленных, накормить, напоить, «погладить по головке» и бросить против большевиков же – из них выматывали душу голодовкой, арестами и подготовляли из них опять тех же большевиков…
И т. д. и т. д. Картины печально общеизвестные. Архангельский фронт рухнул.
А потом автору вместе с 1200 отрядом белых, шедших из Архангельска по Мурманской дороге, после 500-вёрстного похода пришлось сдаться большевистским броневикам на станции Сорока.
Генерал В-в подписал «договор», по которому им «гарантировали» жизнь, неприкосновенность имущества и свободу…
На другой же день генералы чистили ватерклозеты, а отряд повезли в петрозаводскую тюрьму…
Таково значение этих «гарантий».
Автор попадает в вологодскую тюрьму. И называет её так:
«Тюрьма-санаторий…».
Здесь он сидит с «блатом» и «шпаной», с их водителями Федькой Глотом и Васькой Коровой, которые держат себя так независимо, что на полу камеры жгли табуретки и варили на этих кострах чай…
Жилось, в общем, хорошо. Потом повезли в Архангельск на суд и там оправдали.
Бессонов в Петербурге и занимается… налётами… –
«Откинув закон Бога, большевики установили свой… Я утверждаю, что в Совроссии нет никого, кто не преступал бы его… И я принял вызов. Стал вне закона».
И он, вместе с другими такими же безродными сынами России, ограбил какого-то казначея…
И в жизни его на этих новых путях начинается новая глава – загулы…
Как-то попал наш автор к Пивато на Морской со знакомой женщиной. В кармане было у него двадцать золотых монет, попал Дулькевич, гитарист, а там Нина Дулькевич, Масальские, и пошло, и пошло…
«Начали с хоровых… Перешли на сольные… Копнули старину… Ахнули плясовые… Опять сольные… Вино… Чарка… Ходу!.. И ходу!..
Всё забыто… И тюрьмы, и ГПУ… И вся соввласть…
Всё шло ребром… Вот она, жизнь… Вот подъём…»
А потом ссылка в Тобольск, побег в Петербург – жизнь среди и «блатных, и проституток»… Арест. Соловки. Попов остров.
И там, на Соловках, идёт анализ самого себя, своих действий, переживаний… Практический сценарий по Достоевскому…
Решение одно. Надо бежать.
И четыре человека, посланные на работу в лес, отнимают у двух конвоиров винтовки и бегут…
Бегут в сторону Финляндии, до которой 350 вёрст…
В одном месте, когда награбленные у железнодорожников припасы беглецов пришли к концу, Бессонов наткнулся на какое-то карельское становище, где, невдалеке от избушки, он нашёл сухой хлеб и пшённую крупу…
«Помню, – пишет он, – как часа через два, в одном белье, сытый, с цигаркой в зубах, я лежал в жарко натопленной избушке и чувствовал себя счастливым человеком… Я жил… Я чувствовал жизнь…
В открытую дверь светило солнце…
Я был свободен… Был близок к природе… Имел хлеб и кров. Я был счастлив…
Никакая самая утончённая еда, никакие самые комфортабельные условия не дадут тех переживаний, которые получает голодный и усталый человек, когда у него есть кусок чёрного хлеба и крыша над головой…
