Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце
Мы просили дать возможность путем вызова свидетелей доказать это. Нам отказали. Участие правительственных властей в организации погромов, в убийствах — вот коренной вопрос настоящего дела, так как Совет организовал народные массы для самозащиты. Для этого мы представили неопровержимый документ — письмо одного представителя власти к другому. Для этого мы просили вызвать свидетеля, автора этого письма. Нам отказали.
Теперь мы вправе сказать, что поставлены в невозможность далее продолжать свою работу по настоящему делу. При таком положении вещей это дело грозит обратиться в то же самое, что происходило здесь на суде несколько дней назад, когда секретарь тихим голосом, в тихом зале читал нам слова рабочей «Марсельезы»: «Вставай, подымайся, рабочий народ».
Это было ничто в сравнении с тем, как в октябре та же самая песня мощно раздавалась в Петербурге и созывала миллионы людей.
Суд хочет, чтобы и мы тихим голосом, в тихом зале, по секрету рассказали ему, как произошла в Петербурге революция, как создался и работал рабочий парламент.
Мы считаем своим профессиональным и гражданским долгом, по соглашению с нашими подзащитными, отказаться от дальнейшего участия в разбирательстве настоящего дела, в котором мы, ввиду постановления особого присутствия судебной палаты, не можем выяснить ни исторической, ни юридической правды, как мы и наши подзащитные их понимаем.
Обвиняемый. Мы не можем принимать участия в таком суде. Поэтому мы просим председателя позволить вам удалиться обратно в Дом предварительного заключения.
Обвинение. При настоящем положении вещей удерживать силою подсудимых в зале суда не представляется возможным.
После этого заседание продолжалось в отсутствие подсудимых и защитников.
Чтение документов по делу. Речь прокурора. Приговор.
К ссылке на поселение с лишением прав — 15 человек. К заключению в крепости — 2. Оправданы — 12.
Я все более укреплялся в мысли, что история с Цисманом, поездка бабушки в Шушу в августе 1905 года, как и ее письмо Б. Н. Маркелову, имеют непосредственное отношение к осенним событиям в Петербурге и к книге, которая, думается, станет чем-то вроде реликвария, содержащего живые слова тех, кто когда-то произносил их. Им предстоит прозвучать, прорасти сквозь авторское повествование, сквозь сюжет, фабулу, непроницаемую толщу времени. И дай мне бог не превратиться в преграду на их пути. Ни на этой, подготовительной стадии, ни впредь я не буду заниматься режиссурой, модуляцией срывающегося голоса Богдана:
— Вооруженного сопротивления не оказывать, своих имен не выдавать!
Пусть остаются как есть эти громко, чтобы слышали все, сказанные им слова, когда полиция и войска ворвались в зал Вольно-экономического общества, чтобы арестовать Совет. И люди пусть остаются на своих местах. Не хочется превращать их в шахматные фигуры. И даже в литературные персонажи — не хочется.
Что касается плотности заселения столь малой площади, каковой является история первого Петербургского Совета, знакомыми лицами, как бы специально согнанными на литературную массовку, то мне остается лишь повторить: «Как тесен мир!» Какое неисчислимое количество связей — пространственных, родственных, дружеских, профессиональных — удерживает каждого там, где он находится.
Живя настоящим, мы неизбежно принадлежим будущему. Это так же верно, как и то, что прошлое неумолимо держит нас в поле действия своих сил. И ее образует ли множество совпадений цельную часть одного из кругов, по которым идем все мы — жившие, живущие, еще не родившиеся?
В октябре 1905 года Петербургский технологический был открыт круглые сутки. Сюда стекались представители табачных и конфетных фабрик, мелких мастерских, стекольных заводов, а также железнодорожники, печатники, чиновники, канцеляристы. Здесь происходило одно из первых заседаний Совета и выборы в Совет от союза фармацевтов. Именуемый на процессе Николаем Саркисянцем Богдан Кнунянц назначил тогда дозорным Александра Меликова — постоянного участника химических работ в пилипенковской лаборатории. Медиков следил за входом в институт через двор церкви.
В день объявления манифеста и дарования свобод войска обстреляли Технологический. В отношениях Совета, властей, населения, правительства воцарилась полная неразбериха. У парадного входа можно было встретить рабочего и студента, дворянина, крестьянина или полицейского пристава, покупающего «Известия». Газета стоила пятачок, но он не брал сдачи с рубля:
— В пользу Совета!
А через полтора месяца тот же пристав был с теми, кто пришел в здание Вольно-экономического общества, чтобы арестовать его депутатов.
По одному из коридоров Технологического прогуливались бывшие студенты, ныне члены Исполнительного комитета Совета Николай Саркисянц и Осин Логинов. Ждали Миха Цхакая, который опаздывал.
— Наверняка что-нибудь напутал наш Миха. Или забыл.
— Не мог забыть. Я посмотрю на улице. Может, он дожидается там?
— Встретимся в зале.
Быстрая как ртуть фигура Логинова мелькнула у поворота. Мимо прошел профессор Явейн — ответственный устроитель собрания. Раскланялись.
Продолжая прохаживаться по коридору, погруженный в свои мысли Богдан скорее почувствовал, чем заметил, что за ним наблюдают. Он огляделся и увидел высокого человека в пальто и шляпе, с обмотанным вокруг шеи шарфом.
— Богдан Мирзаджанов Кнунянц? — близоруко сощурившись, спросил тот.
Богдан не сразу признал в этом сильно исхудавшем человеке своего учителя, а как только узнал, бросился навстречу:
— Виктор Никодимович!
Взгляд Пилипенко по-прежнему оставался мертвенно-неподвижным.
— Не угодно ли пройти со мной в лабораторию?
— В лабораторию? — не поверил Богдан. — Неужели кто-нибудь работает?
Когда пришли в препараторскую, Пилипенко принялся медленно разматывать шарф.
— Ну-с, как поживаете? Не скучаете по лаборатории?
— Иногда скучаю, — признался Богдан.
— Никого не осталось. — Голос Пилипенко был тускл, тих, равнодушен. — Все сбежали. Эпидемия какая-то, поветрие. Неужели политика увлекательнее науки?
— Нужно ли объяснять, Виктор Никодимович, что не в политике дело? Решается будущее России. Быть или не быть республике. Нет, я не точно выразился. Быть, конечно, но весь вопрос — когда?
— Будущее, — покачал головой Пилипенко, бросая шляпу, шарф и пальто на кафельный стол, — будущее представляется вам праздником, тогда как мне оно видится в довольно мрачных тонах. Что творится в Петербурге, в Москве! Сумасшедший дом. Время настолько начинено событиями, настолько наэлектризовано, что хочется хотя бы немного разрядить его, раздвинуть, проветрить. Все вооружаются, на улицах стреляют. Погромы. Грабежи.
