Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера
Выстроившись в очередь, мы получили нательное белье, носки, удобную обувь из мягкой кожи и комплект американской военной формы цвета хаки, причем все было совершенно новым. После месяцев и даже лет грязи ощущение себя, чисто вымытого и одетого в чистое белье и одежду, описать невозможно. Я шагал, приседал, расправлял плечи, нагибался, раскидывал руки в стороны — чувство было такое, что ты заново родился на свет.
Потом мы пересекли темный кусок территории, поднялись по нескольким ступеням лестницы и оказались в ярко освещенной столовой. Вдоль стен рядами стояли длинные чистые столы со скамейками, нас попросили сесть, а за стойкой появился обслуживающий персонал тоже из наших пленных, подававший нам горячий обед. Мне казалось, что никогда в жизни я не ел ничего вкуснее. Кто-то из наших, сидевших напротив, всерьез попросил меня ткнуть его ногой в лодыжку — не сплю ли я, дескать, не верю, что все это происходит со мной наяву. После обеда в большом кувшине принесли кофе, настоящий кофе со сливками и сахаром, и пить его можно было сколько угодно. И все это происходило в три часа утра! Затем нас препроводили в белые деревянные бараки. Полы, стены, окна — все блистало чистотой, стоявшие неплотными рядами койки были аккуратно заправлены, мягкие матрасы застелены чистыми простынями. И это все ради нас? Пленных? Я прильнул к чистой, приятно пахнувшей подушке и закрыл глаза. Никаких громких разговоров, все не очень обменивались мнениями, да и то полушепотом. Неудивительно — столько впечатлений! Каждому было над чем задуматься.
Кто-то выключил свет, и я увидел свет луны, касавшийся края постели. Я хоть и устал, но заснуть не мог — одолевали думы. Мыслями я вернулся домой, к матери — если бы только она могла видеть меня сейчас, а ведь я даже не знал, жива ли она или погребена под развалинами. Потом мысли перекочевали в Россию, в конце концов, именно эта страна оставалась главным событием в моей жизни, без нее и война, и пребывание здесь, в Аризоне, не имели бы того смысла, которое обретали сейчас. Все, все было взаимосвязано. Медленно проваливаясь в сон, я вспоминал «отца», главу семейства в маленькой деревне, изрытую выбоинами деревенскую улицу Манькова, пожилого человека в шляпе, державшего за руку девчушку, Анну, Бориса. В чем, в чем смысл моей жизни?
В лагере Флоренс мы оставались несколько недель. И хотя в первые дни самочувствие мое оставалось неважным — наверняка сказались прививки, непривычная жара, вскоре я ожил. Мы ничем особенным не занимались, разве что ели да спали, а в перерывах гоняли в футбол, играли в шахматы, прохладными вечерами бродили по территории лагеря, беседуя о доме. В лагере имелась неплохая библиотека из книг на немецком языке, собранная, по-видимому, стараниями бывших соотечественников, проживавших в Аризоне, и я много читал. Здесь были труды таких философов, как Кант, Шопенгауэр, Гегель, Фейербах, Ницше. Читая их, мне приходилось буквально продираться сквозь дебри собственного невежества, посему я мало что мог вынести из их книг по причине явно недостаточного образования. Каждый день, примерно в полдень, нас навещала песчаная буря — неотъемлемая часть здешнего климата. Стоило нам услышать характерное завывание ветра, как мы плотно закрывали окна и двери. Буря обычно не длилась дольше нескольких минут, но даже за это время успевала покрыть все тонким слоем пыли.
К нашему прибытию в этом лагере уже находилось несколько тысяч военнопленных, большинство из «Африканского корпуса» Роммеля, и кое-кто не скрывал к нам неприязненного отношения. Они обвиняли нас в том, что мы, дескать, сдались врагу, нарушившему границы фатерланда. И у меня случались на эту тему споры с некоторыми из них, но мне как побывавшему в России не составляло труда одержать верх в споре. Нимало не смущаясь фактом, что они сами повели себя в Тунисе ничуть не честнее нас, они продолжали витать в облаках, предпочитая не расставаться с привычными нацистскими идеологическими шорами.
И хотя в их рядах явно произошел раскол, тон по-прежнему задавали нацистские элементы. Причиной тому были скорее вбитые в головы стереотипы, конформизм, нежели убежденность на интеллектуальном уровне. Незадолго до нашего прибытия нацисты повесили в туалете одного из военнопленных, осмелившегося открыто высказаться против Гитлера и фашизма. Мне показали, где это произошло, и, надо сказать, я стал проявлять некоторую осторожность в высказываниях. Вскоре выяснилось, что и американские интеллектуалы были настроены скорее антикоммунистически, чем антифашистски, отсюда отдельные попытки оправдать наших главных военных преступников. В целом пленным из бывших эсэсовцев в Америке особенно беспокоиться было не о чем, причем, как выяснилось позже, не только там, но и в Англии. Предметом гордости патриотов было то, что, дескать, народ принимал политику правительства, не восставал против него, хотя вся Германия была оккупирована неприятельскими войсками, и это, по их мнению, свидетельствовало лишь в пользу нашей расовой зрелости. Но я с этим уже согласиться не мог и считал — хоть открыто и не высказывал своего мнения, — что народу как раз следовало бы восстать, раз он узнал о чудовищных преступлениях режима, в которых уже не сомневался никто.
К этому времени Австрия вновь стала независимым государством, а у нас в лагере австрийцы занимали целый сектор. На их бараке красовалась написанная от руки вывеска: «Только для австрийцев, имперских немцев просим не беспокоиться». Конечно, все мы воспринимали это как оскорбление, впрочем, именно так и был задуман этот демонстративный жест, поэтому мы демонстративно проходили через «их» территорию, и не думая соблюдать навязываемые австрийцами правила. Во-первых, нас было несколько тысяч, а их несколько сотен, во-вторых, не следовало бы забывать, что и Гитлер был, между прочим, австрийцем. Но сформировались уже две разные футбольные команды, австрийская и немецкая, сражавшиеся на усыпанном гравием поле в центре лагеря. Желающих поглазеть на эту игру было хоть отбавляй, и, надо сказать, на «трибунах» было неспокойно.
В июне тысячу человек наших специальным поездом переправили через Техас, через Колорадо на север штата Монтана. Это было самое настоящее путешествие, длившееся целых три дня. Наш лагерь располагался рядом с городком Лорел на берегу реки Йелоустоун, неподалеку от города Биллингс. Из лагеря были видны заснеженные вершины гор Йелоустоунского национального парка. Каждый день нас группами посылали на прополку сахарной свеклы, которой были заселены необозримые поля. В этой местности проживало много фермеров немецкого происхождения, не успевших позабыть родной язык. Всем нам выдали мотыги с ручками, длина которых не превышала тридцати-тридцати пяти сантиметров — просто так, чтоб работа медом не казалась. Надо сказать, компании по возделыванию сахарной свеклы шли на все уловки, лишь бы ухудшить нам условия труда. Так, по их инициативе была введена шестидневная рабочая неделя вместо обычной пятидневной, были урезаны рационы. В результате несколько человек наших потеряли сознание прямо на поле, и лишь наша решимость заставила компанию вновь пойти на выдачу относительно приемлемых рационов.
