Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...
А еще однажды, когда я своей шумной игрой мешал отцу творить его бесконечные «рабочие планы», он ласково подозвал меня к себе, даже посадил на свое единственное подходящее для сидения колено, потом достал из стола ножик и, продолжая лучиться улыбкой, сообщил, что намеревается отрезать-таки мой язык, чтоб я больше никогда не мог вредить его творческому процессу.
А у меня, признаюсь, тогда еще было неважно с чувством юмора. Более того, я понимал, что с этим чувством неважно и у отца, и очень боялся остаться на всю жизнь таким же дефективным…
Он-то меня через минуту выпустил из своих коротких, всегда ухоженных, почти не знающих физического труда, однако чрезвычайно сильных рук, выпустил, посчитав свою воспитательную цель достигнутой, причем даже без физического воздействия на объект, а я потом бился в истерике, и бабушка, плача со мной за компанию, опять уговаривала меня сесть на горшок, а также попить парного молочка.
Еще несколько дней я довольно сильно заикался, и даже думали, что буду теперь заикаться всегда, но, к счастью, сия чаша меня миновала. Впрочем, я и без этого всю жизнь не испытываю недостатка в комплексах. Может быть, я даже целиком из них, любимых, состою…
Контингент детского дома, по рассказам матери, был очень специфическим. В детском доме посредством деревенского продукта, деревенского воздуха и традиционного деревенского чадолюбия (выдуманного, заметим, в незапамятные времена благодушными городскими публицистами) пытались возвращать к нормальному физическому и моральному состоянию малолетних ленинградцев. И среди них попадались такие экземпляры, вполне, между прочим, упитанные и физически крепкие, такие молодые волки попадались, что юные воспитательницы и нянечки, оставаясь на ночное дежурство, никогда не могли быть уверенными, что их нынче не изнасилуют и не прирежут.
Конечно, после войны уже столько лет прошло, деревенский воздух и деревенский продукт наполовину сделали свое дело, сделать же вторую половину во многих случаях было не под силу ничему и никому. И процесс воспитания в детском доме, хотелось это кому-то или нет, получался обоюдным. А пожалуй, даже и с некоторым перекосом в противоположную от задуманного сторону. Потому что те воспитанники, по которым плакала тюрьма, по окончанию детдома туда и попадали, а вот персонал учреждения, нигде не получивший предварительной моральной закалки и нравственной прививки, явно усвоил кое-что из дурных манер сироток. Впрочем, этот персонал и сам по себе вряд ли был каким-то отборным, то есть выросшим на безопасном расстоянии от бесчисленных и неувядаемых мерзостей жизни.
Так, из рассказов мамы запала в душу одна характерная история, случившаяся в детдоме, когда туда доставили из Тюмени очередную партию никому, кроме государства, не нужных детей уже не военного происхождения, а вполне мирного, буднично-бытового. И в этой партии оказался один, мягко говоря, нестандартный ребенок — плод порочной связи двух мифических персонажей — Гермеса и Афродиты.
В общем, был незамедлительно устроен импровизированный медосмотр, самозванные медички быстренько и без интереса осмотрели нескольких нормальных детей, проявивших полное равнодушие к очередному бесцеремонному вторжению в их интимную сферу, но аномальный ребенок, совсем маленький, однако уже, наверное, успевший осознать всю горечь своей уникальности, артачился и плакал. Не хотел раздеваться.
Однако сопротивлялся не долго, усвоив из прежнего опыта, что взрослые никогда не бывают способны противостоять своему гадкому, глубоко порочному любопытству.
И знаете, меня всю жизнь преследует это видение, которое, разумеется, лишь продукт развитой фантазии, однако бывают же фантазии, которые воспроизводят упущенною реальность вроде особого, обращенного в прошлое фотоаппарата, раз уж настоящего фотоаппарата в нужный момент ни у кого под рукой не оказалось.
Отчетливо вижу этого человеческого, что ни говори, детеныша, голенького, окруженного плотным кольцом сидящих на корточках великовозрастных девах, некоторые из них не только молодые специалистки, но и комсомолки, вижу даже, как самая пытливая из них опасливо трогает холеным пальчиком сей чрезвычайно редкий для человеческой природы предмет…
К счастью, я не вижу, чтобы кто-то из присутствующих в этот момент гадливо хохотал, однако не исключаю, что отдельные прысканья в кулачок вполне могли быть, однако тут моя фантазия упирается в некий невидимый, но непреодолимый болевой барьер — хватит уже, хватит, и так — перебор…
Между тем мама упорно продолжала считать свои отношения с отцом досадной, но вполне устранимой случайностью. Насчет случайности возразить абсолютно нечего, а вот относительно легкой устранимости, то это — вряд ли…
Другими словами, как ни пошло это звучит, мать, несмотря ни на что, продолжала ждать уже упоминавшегося «принца». А я, родившись в эпоху действия памятного указа, запрещающего аборты, сам того не желая, нанес по ее любимой иллюзии очередной ощутимый удар.
Из-за чего, как я понимаю, мама помимо нормального материнского чувства испытывала ко мне и какое-то другое — не менее сильное. И то одно, то другое брало верх. Кроме того, мать почему-то сразу вбила себе в голову, что, если повседневно, не покладая рук, не поддаваясь, самое главное, душевной слабости, заниматься моим воспитанием, то я непременно вырасту таким ученым чудовищем, что содрогнется весь Советский Союз. Тем более что внешностью своей я, чем дальше, тем больше, напоминал отца.
Потом я не раз еще наблюдал подобное явление, когда выросшие в либеральных семьях дети вдруг, возглавив собственные семьи, делались жуткими деспотами. Хотя и обратное наблюдать тоже доводилось не раз, из чего я позволил себе сделать вывод: мало на свете людей, которые, обретя зрелость — что само по себе весьма и весьма относительно, — вполне довольны тем, как их воспитывали родители. И счастье, что не все, учтя действительные или мнимые ошибки родителей, впадают в противоположную крайность. Многим все же хватает здравого смысла избрать нечто среднее — интуитивно или осознанно.
Впрочем, сам-то я данный вывод, можно сказать, в своей личной практике совершенно не использовал, а сразу, как только представилась возможность, выразившаяся в рождении первой дочери, впал в крайность. И потом еще впадал не раз…
Конечно, я рос далеко не пай-мальчиком. Хотя вообще-то долгие годы смотрелся заморышем, а нормальный рост набрал только где-то к девятому классу.
Мое поведение довольно часто должно было внушать родителям законную тревогу, и довольно часто они имели все основания проявлять примерную строгость, но память почему-то сохранила совсем иные случаи, почти не сохранив то, что можно считать пусть суровым, но справедливым. Однако ничего с этим не поделаешь, ведь если понять можно все, простить — почти все, то забыть по собственному усмотрению никакой пустяк невозможно, память наша нами не контролируется…
