Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик...
Дядю я любил очень. На мой детский взгляд, он обладал всеми теми мужскими качествами, которыми, по стечению различных обстоятельств, либо совсем не обладал мой отец, либо обладал лишь частично. И дядей я мог гордиться перед моими приятелями, а отцом не мог.
Дядя Леня был большой весельчак, юморист и даже иронист, он классно играл в лапту, городки и в «чижика», казался мне невероятно сильным и ловким, непринужденно, без всякой натуги матерился, что я, тогда еще только осваивавший некоторые специфические азы и буки, умел делать только шепотом и в полном уединении. Потом-то, конечно, избавление от антинародного комплекса и ко мне помаленьку пришло, чему я рад сегодня гораздо меньше, чем когда-то.
А еще мой дядя первым предложил мне попробовать курево. Притом в присутствии всей родни. Он сунул мне зажженную папироску, я с готовностью набрал дым в рот, подержал его там немного да и выпустил, горделиво глянув по сторонам, мол, все знаем, все умеем, вот только пока не понимаем, какое удовольствие люди от курения испытывают, но об этом мы пока никому не скажем, а постараемся понять позже и самостоятельно.
Но дядя надо мной добродушно посмеялся и объяснил, в чем состоит моя ошибка. И вторая моя публичная затяжка была уже предельно эффективной, ибо я сразу втянул дым в легкие, ничуть не задержав его во рту. Разумеется, я закашлялся до соплей, слезы хлынули ручьем, и все до упаду хохотали, кроме бабушки, перепугавшейся всерьез и немедленно приступившей к моей реанимации. Бабушка плакала вместе со мной, колотила меня по спине, отпаивала водой, сажала на горшок. И на чем свет стоит ругала безалаберного сына своего, хотя прочие присутствующие восприняли его выходку, наоборот, совершенно положительно. А родители-педагоги даже высказали общее профессиональное мнение, что случалось с ними совсем не часто, мол, это будет мне хорошим уроком на будущее и, возможно, даже навсегда отвратит от зелья.
Данный педагогический прогноз, как, наверное, и большинство педагогических прогнозов, совершенно не оправдался. Влечение к табачку с раннего детства напоминало о себе не раз, и дело было даже не в табачке как таковом, потому что по-настоящему пристрастился я к куреву лишь на первом курсе института, а до того это был лишь самый простой и самый доступный запретный плод. Однако с ним связаны довольно забавные, а также весьма грустные впечатления детства, о которых еще обязательно пойдет речь, но несколько позже…
Итак, мы все с виду довольно счастливо обретались в Борках: отец вел в местной семилетке свою географию, мама работала воспитательницей, правда, не в детском саду, а в детском доме, открытом во время войны для блокадных детишек. А моя сестра уже подросла, и ее отдали в школу, я же остался на попечении бабушки, которая мне совсем не докучала, считала своим долгом вовремя и досыта меня накормить, а в остальном же, как и прочие обитатели деревни, полагалась на природу и Господа Бога, который тогда еще маленько присматривал за российской деревней и в которого бабушка верила довольно причудливой верой, напоминающей некий религиозно-мистически-сказочный винегрет, ибо по причине полной неграмотности о Библии она имела понятие какое-то, пожалуй, трепетно-языческое, основанное на самых фантастических слухах — вроде того, что человек, полностью прочитавший великую Книгу, должен непременно, бесповоротно и даже буйно помешаться…
Отец вел свою географию и явно старался как можно меньше «брать в голову». Платили ему крайне мало, пенсия за инвалидность была тем более мизерной, однако он, наверное, полагал, что делает все от него зависящее, и совершенно не видел повода упрекать себя в чем бы то ни было, то есть жил в полном и полюбовном согласии с самим собой.
В отличие от других учителей, многие из которых в те времена еще полагали себя не просто урокодателями, но и как бы миссионерами всемирной церкви Ленина-Сталина, отец просто хотел иметь сытую, безоблачную и полную маленьких — но если получится, то и больших — радостей жизнь. В связи с этим он только в самых крайних случаях ставил двойки, благодаря чему многие до сих пор помнят моего отца как добрейшей души человека, а человек всего лишь не хотел портить отношений вообще ни с кем, а также не имел ни малейшего желания удлинять свой рабочий день по собственной инициативе, поскольку двойки в те времена обязывали учителя сидеть со своими «послеурочниками» в постылой школе хоть до ночи — пока тупой и ленивый ребенок не усвоит необходимый материал.
Разумеется, следовать своим принципам отцу удавалось не всегда. Реальность то и дело вносила свои неумолимые коррективы. И невозможно было с ними не считаться совсем. И в случаях исключительных приходилось не только двойки ставить, но и вследствие этого какое-то время ощущать в воздухе чье-нибудь неудовольствие, раздражение и даже откровенную злобу. Но это происходило крайне редко, а совсем не происходить не могло, небось не на облаке жили и живем…
Ей-богу, не помню, чтобы отец когда-либо бурно проявлял положительные эмоции. Либо он всегда сдерживался, либо, что кажется мне более вероятным, бурные эмоции не рождала папкина, лишенная существенных претензий, душа. Так что ни разу в жизни я не имел повода сказать: «Папка рад-радехонек!» — и порадоваться за него и вместе с ним.
Зато отрицательные эмоции помню. Они мгновенно вспыхивали только в одном случае, когда кто-нибудь из тех, на кого можно безбоязненно их обрушить, вольно или невольно покушался на самое ценное — душевный, тем более физический покой. Впрочем, если на душевный или физический покой покушались те, на кого обрушивать ничего нельзя, то доставалось опять же тем, на кого можно обрушивать все, что заблагорассудится. И тогда всплески отрицательной энергии казались вообще беспричинными, а потому еще более впечатляющими…
Хорошо запомнилось, как отец, столь мало, повторяю, озабоченный моим воспитанием, вдруг мгновенно взволновался тем, что именуется «культурой приема пищи». И без всяких предисловий врезал мне ложкой по лбу, отчего на лбу мгновенно набухла огромная шишка, которую бабушка потом точно такой же ложкой растирала, чтобы шишка приобрела более пристойные размеры. «А пусть не чавкает!»— невозмутимо пояснил отец.
Весьма вероятно, что тот карапет со старинной фотографии поступал с моим папой аналогично. И с ним еще в девятнадцатом веке аналогично поступали. Однако нельзя же вечно хранить порочную традицию!
А еще однажды, когда я своей шумной игрой мешал отцу творить его бесконечные «рабочие планы», он ласково подозвал меня к себе, даже посадил на свое единственное подходящее для сидения колено, потом достал из стола ножик и, продолжая лучиться улыбкой, сообщил, что намеревается отрезать-таки мой язык, чтоб я больше никогда не мог вредить его творческому процессу.
