Мятежный ангел - Кустурица Эмир

Петер продолжал смотреть на снег — так же завороженно, наверное, древние греки смотрели на звезды. Напора моей искренности было не сдержать и в этот раз тоже. Разговор завязался вовсе не с реплики о том, как холодно в Стокгольме, хотя нечто подобное оказалось бы как нельзя более уместно.

Мне не удалось процитировать персонажа Антона Павловича Чехова, человека обыкновенного, учителя географии, который любил повторять, что зимой лучше всего сидеть у жаркой печки, а летом — в густой тени. Порой стремление говорить об очевидных вещах вызывает усмешку. Сегодня, произнося истину, человек рискует. И правда, в современном мире не принято искать истину, ведь она уже найдена в научных лабораториях — мост свободы уже не перейти. Наука уже течет по миллионам каналов, пробивается через все электронные окна. Ее необходимо вплавить в наше сознание на манер рекламы, склоняющей нас к покупке чего-то ненужного, и требуется доказать, насколько несостоятельно наше представление о поисках истины.

Хуже всего, когда в поиске истины и свободы мы опираемся на реальность, потому что реальность в высшей степени профанна. Спектакль же сакрален. Ты можешь твердить истину сколько угодно, это ничего не изменит. Когда мы стояли возле автобуса, который должен был отвезти нас к Академии, моя правда полностью совпадала с правдой чеховского учителя географии: в Стокгольме, где и так было холодно, а становилось еще холоднее, возрастала влажность, и мое желание согреться рождалось в пальцах ног в лаковых ботинках на кожаной подошве, нам не терпелось поскорее сесть в автобус.

— Я читал, какой-то журналист пытался испортить тебе день рождения?!

— Представь себе, из «Нью-Йорк Таймс»!

— Что-то новенькое!

— О, Эмирее!

Петер охотно произносил сербские имена в надлежащей форме звательного падежа и подчеркивал это улыбкой.

— Нас с тобой связывает опыт девяностых!

— Врагов хватает, — говорю я.

— Это было так давно, но подумать только, их по-прежнему интересует мое мнение! Мне уже не хочется его иметь.

— Знаю!

— Тот тип из «Таймс» ничего не спрашивал о моих книгах, зато стал допытываться, почему я не пишу о геноциде в Сребренице. Но кто он такой, чтобы указывать мне или кому бы то ни было, о чем писать? Я ответил, что его вопрос волнует меня куда меньше анонимных писем, среди которых самым ценным было послание в конверте, куда был вложен кусок туалетной бумаги с каллиграфией человеческих фекалий!

— Отчего ты не отправил ему полное собрание своих сочинений с каллиграфией твоих… в общем, того же самого?!

— Ха, ха, это, наверное, мог бы сделать ты.

— Пожалуй, я бы тоже не стал!

Когда я перегибаю, стыд обычно заставляет меня отступить, однако тогда одна досадная неловкость влечет за собой другую. В тот раз я привел слова Майи: «Журналисты как актеры, делают то, что им велено!» — и так попытался исправить свою оплошность.

— Возможно, но не все! — Петер кивнул на свою жену.

Я забыл, что Софи Семен-Хандке актриса, но ведь актриса, подумал я, которую выбрал великий писатель.

— Возможно, наверняка, несомненно?! — изрек я, а Петер посмотрел на меня, рассмеялся и сказал по-сербски без акцента:

— Иди в жопу!

На лестнице мятежного ангела

В конце двадцатого века, пока Петр Апостол Спелеолог стоял на Ибарской магистрали, людские сообщества превращались из аналоговых в цифровые. Дорога, ведущая из Белграда к реке Ибар и Космету, заслужила звание магистрали лишь по той причине, что она проходит через сердце Сербии. Не только из-за бессчетных выбоин в асфальте и частых аварий, унесших много жизней, эта дорога уже давно стала воплощением неустроенности Сербии с ее придорожными забегаловками, в которых возрождающееся славянское племя отводило душу.

Стрелка полевого компаса в руке Петера дрожала, улавливая магнитное поле, которое успокоило бы ее, — в доказательство того, что Петер на верном пути, а также чтобы задать ему направление к остановке автобуса, идущего из Лига через Лайковац до Баина-Башты. Там его ждали друзья. В Лайковаце он услышал две версии песни «Идет Миле…» Мотив один и тот же, слова разные. В этой мелодии, которую память беспрестанно возвращала ему на уста и которую он с удовольствием напевал, «Идет Миле…», движение персонажа воспринималось им как собственная стратегия в искусстве и время обретало пространственное измерение. Петеру не удавалось отделаться от мысли о ножницах, которые снова перекраивали историю этой страны. В Югославии Тито, да и позднее, в Сербии, мало кто знал изначальный текст песни:

Вдоль путей железных Лайковаца

Идет Миле с другом пострадавшим,

Идет Миле, курит папироску,

Тащит Миле раненого друга.

Идет Миле, с горы Цер спускаясь,

В отпуск Перо сам его отправил,

Воевода Степа ставил подпись,

Ты сладка, победа, и прекрасна.

— Не бросай товарища ты, Миле,

Долги рельсы трассы Лайковацкой.

— Нет на целом свете такой силы,

Чтобы друга бросил я в несчастье.

Петер опустил компас в карман брюк своего черного костюма и заметил на повороте дороги кафе «Два брата». Он устремился в заведение, где было много окон, но мало света. Пока он шел к свободному столику, местные завсегдатаи, молчаливые, рассеявшиеся по просторному залу, наблюдали за ним — элегантным иностранцем, который шагал с высоко поднятой головой.

Кто это перед ними — бывший манекенщик «Диора»? Южноафриканский посол? Ответа у них не было. Петер ощутил жаркое тело статной официантки, которая поставила тарелку на стойку и бросила на него беглый взгляд, ожидая заказа. Демоны не спят. Хотя он старался не смотреть в ее сторону, взгляд сам устремлялся к стойке, где, казалось, бил источник целебной термальной воды. Женщина была чуть выше него ростом, с тонкой талией, длинными руками и хорошо прочерченным носом, разделявшим голубые глаза. Ему казалось, он видел ее движения глазами окунька, плывущего в толще моря, она была словно корабль, что скользил над ним. Когда он поднял взгляд от пола, где застыли каблуки ее разношенных туфель, она пристально посмотрела на него голубыми глазами. На мгновение ему показалось, что это его собственные глаза. Так смотрит человек, для которого ты не незнакомец.

— Два яйца вкрутую!

— Не маловато ли будет? Хочешь, по-сестрински приготовлю тебе телячью отбивную с молодой картошкой, запеченной с овощами под соусом?

— Яйцо, полкурицы, потом еще одно яйцо и вторую половину курицы!

— Ладно, будь по-твоему, хозяин — барин!

Казалось, никто в почти пустующем кафе, кроме Марии, не знал, кого к ним занесло, но все чуяли, что среди них оказался Некто, и продолжали молчать — слышалось только звяканье посуды; спертость воздуха, пропитанного жирным духом жаркого, вынудила Петера открыть окно, и он начал было переставлять на соседний стол стаканы, бутылки из-под пива и неубранную посуду. Мария подскочила к нему и попыталась отобрать у него грязную тарелку, но он, крепко вцепившись, потянул ее к себе, а Мария — к себе, и так несколько раз, пока оба не рассмеялись. Он в итоге уступил! Толстяк-шофер писклявым голосом нарушил молчание:

— Что коллега будет пить?

— Он не понимает тебя.

— Пить, drink, это все понимают.

— Ракиjу^[7], — ответил Петер.

— Вот видишь!

— Живио!^[8] — произнес Петер к удовольствию толстяка-шофера.

После первой стопки никто из посетителей полупустого кафе не настаивал на том, чтобы пойти по второму кругу. Когда такого человека, как этот Петер, заносит в подобное общественное пространство, люди, привыкшие крепко выпивать под несмолкающий гвалт, незнамо почему вдруг утихомириваются.