Мятежный ангел - Кустурица Эмир
Той ночью в Кордове, когда пары раскаленного асфальта поднимались в комнату Петера, он повесил свой фрак в шкаф, отгладил черную повязку на глаза и вырезал ножом на мягкой подошве зимних ботинок — таких, какие носили австрийские лесники, — десяток крестиков, чтобы не соскользнуть с каната. Потом настал черед стричь ногти на ногах — и когда в открытое окно Петер увидел одинокую волну, катившуюся из Марокко, ему показалось, что с дальних кораблей до него доносятся спутанные голоса. Где-то там, у песчаного пляжа, волна с грохотом налетела на камни, и Петер подумал об одиночестве моряков и об их долгих плаваниях.
«Писатели и моряки — уж не родственные ли это души?»
«Моряки одиноки, потому что ходят в плавания, а я — оттого что пишу, даже тогда, когда в руке нет карандаша, а на колене листка бумаги! Те, кто работает, не покидая своего места, становятся легкой добычей демонов. О чем только не фантазируют моряки и писатели, чтобы убить время».
«Моряки рисуют в воображении профили жен, детей, любовниц, портовых шлюх или же делают наметки на будущее: с какой стороны достроить дом после плавания? Они представляют, как идут по главной улице своего города, с наслаждением ловя на себе восхищенные взгляды прохожих. Нередко писателям, как монахам-пустынникам, являются незваные гости — Святые и Грешники. И писатели часто превращают грешников в святых. Морякам не приходит в голову превращать обычных людей в святых. В своем одиночестве они мечтают оказаться где-нибудь в другом месте, не на корабле; писатели же всегда совершают мысленные плавания!»
«Надо ли непрестанно бороться, чтобы выйти из-под власти демонов? — задавался вопросом Петер. — Когда одиночка становится утопающим, нужна рука помощи, которая вытащит из беды, и даже если это рука демона, он с радостью ухватится за нее. Сколько людей прямо сейчас идет ко дну, сколько случается кораблекрушений? Странный вопрос, но когда знаешь, что такие вещи происходят, — вспыхивает ли в тебе угасший было гуманизм? Кто теперь спасает утопающих? Пороги на косогоре судьбы, демоны или спутники добрых душ?» Жара множила раскаленные идеи… Лишь карандаш и бумага могли распутать эти мысли, которые для Ницше, вспомнилось Петеру, были только тенями чувств.
«Ницше молодец, — подумал Петер. — Что значит слово, не облеченное в чувство?»
Он достал лист бумаги, намереваясь написать что-нибудь, но шум сбил его с мысли. Несколько недель кряду он боялся, что пересохнет вода в садках, которые он устроил для слов, — разводил их, как форель в кристальной воде далекой сибирской реки. Неужто он исписался? Может быть, как раз поэтому он все чаще дразнил смерть, балансируя на натянутом канате. Отложил в сторону бумагу и карандаш, не зная, как теперь быть. Ощутив легкое дуновение бриза, взглянул на затейливую занавеску, которая развевалась, словно знамя готовности Петера к капитуляции, мысль его бороздила море и в конце концов устремилась в руку. На листке бумаги осталась запись:
«Какая формула вернее для нового начала: „Я — писатель“ или „Писатель — я“?» («Писатель после полудня».)
Он вгляделся в даль и понял, что нет других освободительных мыслей, кроме тех, что приходят из пустыни. Мысли скользили по морской глади, подгоняемые ветерком. Карандаш превратился в молот, а Петер чувствовал себя кузнецом перед куском раскаленного железа, стремительно остывавшим! Но словоохотливая волна души все же оставляла на бумаге извилистый след:
«И кто может при всем этом ссылаться на то, что он творец, завладевший-де внутренним пространством мира? На эти выстроившиеся фронтом вопросы был дан затем следующий ответ: тем самым, что я все время, сколько лет уже кряду, старался обособиться и всего сторонился; чтобы писать, я признал свое поражение как член общества; исключил себя из круга других на всю жизнь. И даже если я просижу здесь, среди народа, до конца дней своих и они будут приветствовать, обнимать, поверять свои тайны, я все равно никогда не стану одним из них»[5].
От краткого сна его пробудило солнце, бившее в окно над кроватью, свет приник к сине-зеленой стене напротив, прямо под высоко подвешенным распятием. Ветер-африканец доносил порывами с улицы гомон городского пляжа. Слышался голос ребенка — тот плакал, упрашивая мать разрешить ему еще разок искупаться в море.
— Альфонсо, а ну выходи из воды!
— Еще пять минуточек, пожа-а-алуйста!
— Нет, и точка! У тебя уж и губы посинели!
Услышав обрывок спора, словно окунувшего его в детство, Петер улыбнулся и почувствовал прилив энергии. Он спустился к завтраку, ощущая безмятежность на своем лице, поел нарезанной кусочками папайи и сразу вышел на улицу, которую жар асфальта превратил в североафриканскую пустыню. Неудивительно, что мавры чувствовали здесь себя как дома.
В газетном киоске Петер купил «Эль Паис» и, пробегая глазами передовицу, заметил дорожный каток, с ревом раскатывавший по тротуару свежий асфальт. Вокруг суетились рабочие в оранжевых комбинезонах, под ногами у них бежало легкое землетрясение, но они без устали махали флажками, как матросы линкора. Взгляд Петера застыл на сером полотне укатанного асфальта. Оглядевшись, Петер убедился, что никто за ним не наблюдает. Занес над полотном левую ногу, но тут же передумал, решив не оставлять свой след на раскаленной массе.
С другого конца улицы донесся собачий лай, а потом рычание. Большой черный пес, похожий на немецкую овчарку, гнался за терьером, который, удирая, старался не выронить кусок мяса, зажатый в пасти. Терьер промчался мимо Петера — отпечатки лап на свежем асфальте оказались едва заметными: терьер был легким. Прошмыгнув мимо катка, он перескочил на противоположную сторону улицы. Когда же крупный пес, похожий на овчарку, прыгнул на тротуар вслед за терьером, все его четыре лапы увязли в асфальтовой массе. Грозный рык превратился в визг, который разнесся по безлюдной улице, словно по пустой комнате; прохожих не было, только несколько пар смеющихся глаз смотрели из окон машин на собаку, попавшую в ловушку, а потом они исчезли вместе с гудком, отзвук которого поглотил горячий воздух. Петер снова почувствовал, как трясется земля под ногами, и увидел каток, который шел в наступление. Он бросился в отель и вернулся с метлой, а собака все скулила, призывая на помощь. Встав на бордюр, Петер вытянул руку с метлой, насколько мог, и овчарка, которую асфальт поймал в ловушку, заворчала и стала хватать зубами щетку, выдирая из нее прутья. Тогда Петер протянул ей метлу другим концом, и пес, как утопающий, вцепился в черенок. Рывок был настолько сильным, что Петер едва не потерял равновесие. Каток приближался. Собака, рыча, не выпускала из пасти черенок и мотала головой из стороны в сторону. Каждый тянул метлу на себя, каток был уже совсем близко, и все сильнее содрогался тротуар под ногами Петра Апостола Спелеолога и под застрявшими в асфальте лапами овчарки. Наконец, усилиями двух человеческих рук и мощным рывком пес был освобожден. Оттолкнувшись задними лапами, он подпрыгнул и, свободный, помчался через дорогу к терьеру, догладывавшему кость. С всклокоченной шерсти летели густые капли асфальта.
К прибытию Петера в крепость канат уже был натянут, ветер стих, и над головами зрителей облачками покачивался дымок марихуаны[6]. День клонился к закату, но прохлада все не приходила. Никем не замеченный, Петер пробирался сквозь толпу вслед за мэром Фуэрте, который потом, возле трейлера, улыбнувшись и стиснув кулаки, пожелал ему удачи. Петер ответил улыбкой, давая понять, что хочет остаться один. Он закрыл дверцу трейлера и сразу же, следуя своему обычаю, надел маску и плащ.
Он обулся, примерил цилиндр и услышал людской гомон, а потом отзвуки смеха. Сквозь щель меж задернутыми занавесками он разглядел на канате маленькую черную мышку. Рабочие сцены аплодировали ее выходу, зрители свистели. Человек с квадратной головой бил по канату шестом, который на выступлениях помогал Петеру удерживать равновесие, мышь ускоряла бег, а потом снова замирала. Словно ждала одобрения публики, без которого не хотела бежать до конца. Петер внимательно наблюдал за этим спектаклем. Мышь продолжала перебирать лапками под взрывы смеха и наконец добралась до противоположного края, заслужив аплодисменты зрителей, расположившихся вокруг открытой сцены.
