Мятежный ангел - Кустурица Эмир

— И много погибло сербов?!

— Больше тридцати тысяч, но на сей раз нас не одолели!

— А Сребреница?

— Со времен Второй мировой самая масштабная этническая чистка в Европе — это операция «Буря», в ходе которой сотни тысяч сербов были изгнаны из Хорватии. Католическое действие давно вынашивало этот план. Тогда был осуществлен не знаю какой по счету геноцид по отношению к сербскому народу, совпавший с истреблением пленных мусульман в Сребренице, и нужно признать, это произошло не случайно. Операцию организовал Пентагон вместе с частной военной корпорацией «Мартин Локхид», хорватской армией и полицейскими подразделениями.

— Что значит «совпавший»?

— Конец июля — начало августа: именно тогда были и Сребреница, и «Буря», и не говорите мне, что это случайность! Сребреница «покрыла» «Бурю».

— Не знаю, так ли это, — заметил Петер.

— Для нас, дринских сербов, война началась в 1914 году, когда накануне Первой мировой войны мусульманский корпус уничтожил в Челебичах восемьдесят четыре серба, а потом в июле 1941-го в Старом Броде на Дрине Юре Францетич с хорватскими усташами и мусульманами загубил шесть тысяч двести наших душ.

— А что вы скажете по поводу «кровавой Дрины» в годы Второй мировой войны и резни мусульман на Вишеградском мосту?

— Месть усташам Лубурича, истреблявшим сербов в Сараево; мы остановили Лубурича.

— Ясно, но какая связь между «Бурей» и Челебичами?

— Связь есть! В обеих мировых войнах мы сражались на стороне победителей, и соседи дважды стреляли в нас пулями прогнившей идеологии, за редкими исключениями. В итоге «Буря» оказалась для хорватов и мусульман подарком за две мировые войны. Если случится третья, все будет точно так же.

— Но это не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорим.

— Еще как имеет; они сразу подсчитали жертвы, а мы нет. Наше великодушие и наша коррумпированная разведка — вот она, сербская катастрофа. Мы не стали считать миллионы убитых соотечественников, и нас объявили преступной нацией.

Петер сидел с друзьями в скромном доме Миломира Бабича, приоткрытое окно ходило ходуном от ветра, воздух с Дрины студил лоб, разгоряченный можжевеловой настойкой. Он почувствовал сострадание к этому человеку, чьи слова уносил обратно к Дрине прохладный ветер. Под конец вечера голос возмущенного учителя немецкого языка из Баина-Башты стал звучать — быть может, из-за студеного воздуха и табачного дыма — так же резко, как звучал стальной трос, в жилах которого свистел ветер, и в разных странах Петер ступал ногами по этому свисту. Сколько неверных шагов пришлось сделать этим обманутым людям? — думал Петер. Сколько пало жертв ради выживания? Всегда одно и то же движение: вперед-назад, а потом снова вперед. Как при стыковке вагонов с новым локомотивом. Петер видел перед собой человека, для которого все было историей: и то, что произошло до сей поры, и то, что развертывается ныне и случится завтра. История непрерывна. Петер уже было решил, что учитель выговорился, но тот достал заложенную между страницами книги копию какого-то документа.

— Это чтобы вы не думали, будто моя точка зрения на вещи — лишь причитание над судьбой родного народа и обвинение в адрес высших сил. Вот высказывание лейтенанта Павловича, участника балканской войны 1912 года и впоследствии Первой мировой. В дневнике он пишет: «Нам нет смысла бороться, мы изгоняем турок, но наши собственные аги и беи сидят у нас на закорках. Мы победим немцев, австрийцев и болгар, но местные прихвостни замарают нашу свободу. Ничто для нас не имеет смысла, покуда мы сами создаем себе врагов. Нам не нужен внешний враг — местные лакеи все разрушат и осквернят. Так ли неправ был тот, кто проклинал нас?»

На рассвете, когда солнце еще не успело взойти над Дриной и рассеять туман, спускавшийся к ней с гор из Боснии и кутавший долину Баина-Башты, Петер уехал в Вишеград.

Когда туман скрывает истину

В верховьях Дрины, там, где река едва заметно расширяется, возле Старого Брода открывается вид, похожий на те, какие можно наблюдать по течению других великих рек мира — Дуная и Волги.

Вишеградский пенсионер Неделько Драгич отправился на лодке к Старому Броду удить рыбу. Он приступал к своему ежедневному ритуалу, в котором сплетались хобби и забота о семейном бюджете. Мало кто в том краю лучше него знал места, где можно ждать богатый улов.

Близился вечер — время, когда рыба клюет лучше всего. Вдруг Драгич увидел нечто такое, отчего у него похолодела кровь в жилах. По стальному тросу, некогда служившему для переправки песка с одного берега на другой, шел человек. В те времена, когда строился Андричград, я часто плавал по Дрине к Старому Броду и однажды встретил Неделько возле местной церкви. Он-то и поведал мне невероятную историю.

— Тот человек, — рассказывал Неделько, — собирался пройти по канату над Дриной, с одного берега на другой. Я правил лодкой, но, увидев его, остолбенел и упустил весло. А ведь я бы и задаром перевез его в Милошевичи.

— У каждого свой путь… — замечаю я.

— По тросу вагонетки надо тянуть, а не людям разгуливать!

— Э, видишь ли, не все думают, как ты!

— Ясное дело! Но ведь что-то заставляет его быть не как все!

— То есть не как все обычные люди?

— Про что и речь!

— В том-то и дело, тебе невдомек, что он — если мы говорим об одном и том же человеке — волшебник, обращающий обычных людей в необычных!

На фотографии рыбака Драгича — человек на канате, над самой серединой реки, к поясу пристегнут карабин страховки, снизу — река, сверху — небо. Рыбак не может взять в толк, почему небо и земля поменялись местами.

— Ума не приложу…

— А почему ты думаешь, что это Петер?

— А кто же? Это Хандке, и на что тебе только глаза дадены! Сам смотри — вылитый тот самый немец, что колесит по Сербии и пишет книги!

— Не немец он, австриец!

— Какая разница!

— Язык тот же, но есть разница!

— В чем?

— Не важно, скажи-ка лучше, почему у тебя небо оказалось внизу, а земля наверху?

— Убей, не знаю! Мне даже разглядеть толком не удалось, что он там выделывал на канате: я развернул лодку, она чуть было не опрокинулась, и сфотографировал его; камера телефона выкинула странный номер, не знаю, что уж с ней случилось, только вот потом увидел, что все вверх тормашками!..

— Он все так же шел по канату?

— Понятия не имею, меня такой страх взял, что я развернул лодку, налег на весла и изо всех сил погреб к Старому Броду. Не дай Бог бы он свалился…

Снимок по времени совпадает с приездом Петера в Вишеград. Тогда, бороздя Республику Сербскую, писатель знакомился с местными, раздавал им подарки, а одному из жителей даже помог оснастить кровлей недавно построенный дом.

Манигода, вишеградский водопроводчик родом из Коньиц, говорит, что видел Петера после сооружения кровли у Миляна Кулянина и что потом те пили вместе жилавку. А далее Петр Апостол Спелеолог отправился пешком в направлении Жупы и, никем не замеченный, дошел до берега Дрины, оказавшись у ворот Старого Брода.

Я вижу размытые очертания человека, чье изображение камера дешевого телефона превратила в миниатюру. Фото напоминает барочную картину, какие часто можно увидеть в европейских музеях. Остается лишь понять, почему Петер не дошел до другого берега… или все-таки дошел? Стоило ли в конце концов показать писателю снимок? Он ведь лучше прочих знает, что делал на Дрине тем летним вечером. На тот раз реальность превзошла себя. Есть ли лучшие, чем та фотография, доказательства тайны, которую мне поверил в детстве небесно-голубой спутник? Если бы небо не встало на место реки, а река не потекла там, где мы привыкли видеть небо, ничего бы не вышло. Нельзя радоваться постижению истины о другом человеке, если она не открывает тайну, пусть даже через картинку, через неумелое фото, сделанное старым рыбаком. Метафора оберегает нас от неизвестности грядущего и хранит истину гораздо лучше, чем реальное событие.