Мятежный ангел - Кустурица Эмир

Из Вишеграда через Дебело-Брдо Петер отправился в Лиг. Остановившись перед уже знакомым ему кафе, он озадаченно поднял взгляд на вывеску. Заведение теперь называлось не «Два брата», а «У брата». Не то чтобы эта перемена слишком впечатлила его — он гадал, увидит ли Марию. Заметив ее у стойки, где официантка мыла посуду, незаметно подошел; она резко обернулась и обняла его. Объятие оказалось столь крепким, что Петеру не стоило труда скрыть волнение. Он что-то бормотал ей в плечо, а она твердила:

— Я знала, знала!..

Он спросил, не слишком интересуясь ответом:

— А где же тот писатель-самоучка?

— Он частенько приходил, спрашивал о тебе, а я сказала: ну что ты меня пытаешь, приедет — дам знать!

Она понимала, что немногим дано умение не показывать свои чувства и притворяться глупо. Ей едва удавалось скрывать свою радость оттого, что ее надежды оправдались и он вернулся.

Петеру не хотелось спрашивать, почему сменилось название кафе, ему было достаточно того, что их чувства сплелись, точно прутики той метлы, за которую схватился зубами лохматый пес с волчьей головой, увязший в свежем асфальте на тротуаре Кордовы.

Из двух братьев остался только один, нечто обыденное для сербской истории. В какой-то книге Петер прочел, что во время Первого сербского восстания против турок многие неудачи сербов произошли из-за междоусобиц. Иные из воевод, задетые претензиями высших чинов или рассерженные спором, оставляли поле боя и исчезали в неизвестном направлении. По этой причине, а также в силу иных досадных нюансов Первое сербское восстание погасло, так и не успев разгореться.

— Если кафе поменяло название — наверное, и меню теперь другое?

— Конечно!

— Ладно, тогда — вареное яйцо. Я уже поел в Вишеграде.

— Издеваешься?

— Вот еще! — ответил Петер.

Спустя десять минут на крошечном детском велосипеде без педалей, отталкиваясь то одной, то другой ногой от растрескавшегося асфальта, приехал писатель-самоучка, он же шофер-дальнобойщик. Разговаривая, он задыхался, мало того — сипели под его весом и шины велосипеда.

Он выложил на стол четыре с половиной листа машинописного текста.

— Не знаю, уж насколько я здоров. Ума не хватило растянуть это на пять!

— Пять чего?

— Страниц.

Пожав руку коллеге-самоучке, Петер принялся читать. Толстяк напряженно провожал взглядом каждую переворачиваемую страницу — с трепетом, подобным тому, который испытываешь во сне и через тридцать лет после проваленной переэкзаменовки по математике. Петер вздохнул.

— Так я здоров? — допытывался толстяк.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ты ведь сам сказал, что писать полезно для здоровья.

— Пользу приносит только сам процесс, а результат может быть болезненным! Почему твои герои не смотрят на небо? В сербской поэзии звезды говорят!

— У нас говорят даже горы!

— Тем более! Смотришь ли ты на камни, идя по дороге?

— Нет.

— Так смотри же! Примечай, кружит ли в воздухе мошкара, дует ли ветер, есть ли вокруг люди, как они глядят, бегают ли кошки… Не забывай: чтобы писать, нужна упрямая голова и чуткое сердце!

Толстяк ушел, благодарный за внимание, хотя снова ничего не понял. Петеру не терпелось дождаться, когда же, наконец, кафе закроется. Посетителей не было, и только хозяин «Брата» сидел на своем месте за стойкой среди вороха бумаг, перебирая которые он, наверное, пытался понять, как вылезти из долгов. Петер писал что-то на листе, одновременно задаваясь вопросом, что он будет делать после закрытия кафе. Доверится Видовданке? Пусть она примет на себя роль проводника сквозь ночной мрак к самому рассвету. Погрузившись в свои мысли, он смотрел в окно. Думал о невзгодах, которые и так никого не обходят стороной, но здесь, у сербов, обычно сопровождаются еще и погодными переменами. Здесь История и беда, сговорившись, действуют сообща, следуя одному и тому же принципу. После военных бурь, частых на этой земле, люди теряют весь свой скарб. Жизнь выметает человека, словно метла, и в нем, если он выжил, как и в народе в целом, пробуждаются все атомы; эти мелкие частицы укрупняются, и кажется, будто Сила вдыхает в него новую жизнь.

В исступленных поисках выхода каждый человек — и народ в целом — приходит к точке осознания. В войне — а здесь, как правило, сербы побеждают, хотя на них никогда не ставили, — и поодиночке они триумфально шествуют по тонкому канату, на котором борются жизнь и смерть; поэты, математики, писатели, теннисисты, баскетболисты. Не стоит накликать беду, однако, совладав с ней, крепчаешь.

Размышления о невзгодах прервал голос Марии.

— Женщина-левша готова!

— Готова к чему? — прикинулся простодушным Петер и направился к выходу вслед за Марией.

Каждый раз, когда он прибавлял шагу, пытаясь догнать Видовданку, она ускользала от него. Пуститься рысью было бы смешно. Ему вспомнились марокканцы в Шавиле: на прогулке мужчины обычно шли на два-три шага впереди женщин. Мария дала ему понять, что здесь темп задает женщина; она шла пятью шагами впереди, то и дело оборачивалась и улыбалась. Когда Петер бросил попытки нагнать ее, поняв, что его старания тщетны, он решил пустить в дело писательскую хитрость и переключить внимание с ходьбы на диалог. Остановившись, он сказал:

— А ты ведь не Мария.

— То есть как это?

— Вот так, не Мария, и точка!

— Неправда!

— Я тебе потом скажу, как тебя зовут.

Она притормозила, но тут же снова двинулась вперед, к сельскому магазину. Ну и дела, один из самых знаменитых ходоков в мире не может угнаться за женщиной. Он глядел на ее летнее платье просторного кроя, поясом схваченное на талии, и под тканью угадывал контуры крутых бедер.

«Плодоносная женщина, как и земля, по которой она ступает», — подумал Петер, но мысль его прервалась, когда Мария стала подниматься в гору и платье туго обтянуло ее округлый зад; Петеру казалось, он вполне мог бы сесть на него и проехаться до любой точки, обозначенной на карте Сербии, или — если не преувеличивать — хотя бы до ее дома. Каждое движение Марии усиливало ощущение гармонии, какое вселяла ее уверенная поступь. Без Видовданки этого пейзажа для Петера не существовало бы; маленький шумадийский поселок с разбросанными тут и там белеными домишками, построенными неизвестно когда, — наука могла бы назвать его социальной памятью сербского народа. Первым «учреждением» на этом пути оказался «супермаркет», который до вчерашнего дня был просто лавкой, полной всякой всячины. Пока Мария покупала хлеб, двое подвыпивших сельчан соревновались, кто выдаст самое обидное ругательство; когда она выходила, один из них чуть было не упал и, ловя равновесие, попытался схватить ее за руку — Мария наподдала ему по голове сумкой с продуктами. Шатало его изрядно, и она, дав ему приблизиться, отвесила затрещину левой рукой, потом развернулась, чуть присела и толкнула его задом, отчего бедолага не удержался на ногах. Он упал, его пьяный приятель расхохотался, и даже Петеру стало смешно.

— Вот бы и мне также подкатиться к твоему дому.

— Что, в самом деле?

— Да нет же!

Она ухватила Петера за руку. Сняла у него со спины рюкзак, положила туда хлеб, пакет с помидорами и кусок телятины, накинула рюкзак себе на плечи и пошла вверх по тропке меж деревенскими домами, укрывшимися за заборами.

Приезд Петера в Сербию все больше напоминал эпизод из жизни водопроводчика Блоха. Что происходит? Он незаметно переселился в шкуру главного героя своей книги «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым». В романе движения Блоха выглядели совершенно спонтанными. Столь же спонтанными казались и шаги Петера по жизни. С той лишь разницей, что водопроводчик Блох, проводив до дома кассиршу кинотеатра, занялся с ней любовью и в конце концов удушил ее! Но это литература. Может ли такое случиться в жизни? Причем не просто в жизни первого встречного, но в жизни писателя, в той, какую он проживает сейчас и которая начинает походить на написанную им книгу?