Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
– Наверное, твой отец оставил огромное наследство?
– Да. Мне его наследства хватит с избытком. И не только мне – ведь это наследство чисто духовное. Когда я смотрю фильмы отца, я смотрю их сердцем, они меня всегда забирают настолько, что у меня не получается научиться технике съемок, могу только проживать их и наслаждаться, интуитивно догадываясь, как это сделано.
– Ты боишься старости?
– Нет. Смерть не пугает меня, потому что для меня она не существует. Страх не успеть сделать вовремя что-то важное – это есть. Я знаю, что еще не сделал того, что мог бы. С течением времени такая потребность становится все более насущной. Это уже невозможно откладывать, хотя я и не чувствую себя полностью готовым осуществить свое призвание.
– Ты женат?
– Был женат, но развелся.[87]
– По-твоему, человек бессмертен?
– Уверен, что да. Не знаю, в какой форме, в каком виде, но ничто не исчезает. Энергия сохраняется, преображается.
– У тебя были в жизни счастливые моменты?
– Да, конечно. Не могу сказать, что я счастлив. Я не очень-то верю в постоянное счастье. Счастье – это отсутствие боли. Когда нам хорошо с кем-то или мы влюблены, мы счастливы, но это только мгновенья, их нельзя остановить.
– Страдание тебя пугает?
– Для меня страдание и боль – в каком-то роде способы познания. Я не боюсь страдания, потому что пытаюсь использовать его, оно помогает мне вырасти. Я написал кое-что в самые трудные моменты – я чувствовал в это время реальный масштаб жизни и мира. В такие моменты получается передать что-то очень важное. И еще: когда я счастлив, мне трудно общаться напрямую. Можно быть счастливым через искусство, ибо искусство – это общение, но не прямое, а опосредованное.
– Когда ты плакал в последний раз?
– Не помню. Я редко плачу. Не могу расслабиться. Даже когда умер отец, я мало плакал и то лишь по ночам. Во сне я иногда плачу, но не знаю, наяву или действительно во сне, когда я чувствую себя свободным и распростертым. Мне легко прослезиться и трудно заплакать. Наверное, у меня такой характер. Даже в детстве я никогда не плакал от боли. Это не признак мужества, скорее, эмоциональная заторможенность.
– Какого ты мнения о женщинах?
– Мы совершенно разные и в то же время дополняем друг друга. У женщин поразительная интуиция. Иногда мне с ними трудно найти общий язык, порой кажется, что они поверхностны, но это не так, на самом деле они знают жизнь, а мне этого не хватает. Мы, мужчины, воображаем жизнь, женщина ее знает. Это касается не только быта, но и разных видов искусства. И это главное, что женщина вносит в нашу жизнь, ну и, кроме того, красота жизни, деторождения, земного бытия. Мы, мужчины, вечно рассеянны, в то время как жизнь реальна в каждое мгновение, и женщина об этом не забывает.
– Что такое любовь?
– Ну, это тайна. В России говорят, это болезнь. Я не согласен, но что-то в этом роде есть. Это одно из мгновений счастья, когда теряешь голову. Но любовь – это еще и способ познания, так же, как искусство, которому нужно учиться иногда через страдания.
Любовь – это что-то ужасно трудное, наверное, потому что очень простое… Мне тоже иногда трудно ощутить в себе любовь. Однако это самое важное: суметь не потерять чувства, несмотря на любые неурядицы.
– Тебе нравится быть влюбленным?
– Да. Страстная влюбленность, необязательно в женщину, но даже в идею, – это огромный опыт и школа жизни.
– Сейчас ты влюблен?
– Да. И я могу сказать, что я счастлив, вопреки всему. А там увидим. Но в эту минуту – да. Прекрасно, что никогда не знаешь, что случится завтра. Нет ни в чем уверенности. Но сейчас я влюблен.
Андрей Тарковский (младший) на презентации русского издания книги отца «Мартиролог». Москва, февраль 2008 года
В феврале 2008 года Андрей Андреевич Тарковский представил в Москве наконец-то изданную на русском языке книгу его отца «Мартиролог».
Не думать о смерти
Баден-Баден – Париж 1986-1987
Арсению Тарковскому было суждено пережить сына…
После курса химиотерапии в больнице Сарсель под Парижем у Леона Шварценберга состояние Андрея заметно улучшилось, и 11 июля 1986 года он покинул клинику. Марина Влади поселила семью Тарковских у себя. На время ее дом стал домом Андрея.
Тарковский продолжает работу над монтажом «Жертвоприношения», а через некоторое время уезжает из Парижа в ФРГ – чтобы пройти очередной курс лечения в модной антропософской клинике («по совету неумного друга», – комментирует Марина Влади).
«Неумный друг» – это Эббо Демант. Именно он убедил Андрея поехать в Германию, в город Эшельбронн, в двадцати километрах от Баден-Бадена в известную клинику, основанную Рудольфом Штайнером.[88] Любопытно, что когда-то Андрей даже подумывал снять фильм об этом гуру антропософии.
К сожалению, модная клиника не помогла, хотя Андрей очень на нее надеялся. Мало того, здесь Тарковский перенес тяжелое крупозное воспаление легких. Он прогулялся босиком по росистой траве, но для ослабленного организма это стало чрезмерным испытанием.
В сентябре 1986-го Андрей поехал в Италию, пробыл некоторое время у друзей в Анседонии, а затем вернулся в клинику Сарсель. Здесь и прошли последние месяцы его жизни.
Лейла Александер вспоминает о разговоре с Андреем, состоявшимся 22 декабря, за неделю до его смерти:
Мне позвонил его друг и передал привет с телефонным номером в клинику, где находился Андрей. Было раннее утро, к счастью, медсестра вызвалась сходить в палату и соединить меня с ним по телефону. Этот разговор был самым нелепым, трагичным и печальным в моей жизни. И самым личным.
Его голос едва ли можно было узнать, только манера говорить была все та же. Он сказал, что ему очень трудно сосредоточиться, он теряет связь, что все как во сне. Мне хотелось сказать что-то хорошее, но слова казались бессмысленными и ненужными.
– Помните, как на Готланде мы нашли земляничную поляну…
– Может, ту же самую, что и Бергман… Ты спроси у него… А ты камни хранишь?.. – чувствовалось, что он улыбался прошлогоднему беззаботному лету. – Приезжай… До скорого…
Это были его последние слова.
Свидетельствует Лариса Тарковская:
Он верил в то, что выздоровеет. Он почему-то верил, что Бог ему поможет. Особенно воспрял он духом, когда приехал сын… Андрей работал до последнего дня, сохраняя абсолютно ясный ум. Заключительную главу книги[89] он закончил за 9 дней до смерти!
Последние дни он принимал для обезболивания морфий («Я плыву», – говорил он), но сознание было незамутнено; какая-то внутренняя энергия помогала ему всегда быть собранным. И до последнего часа он был в полном сознании… Помню, в последний день жизни он позвонил мне по телефону; я приехала к нему. Он шутил со мной, смеялся… Боялся, что я уйду. В семь часов приходила сиделка, а мне надо было идти. Я ведь не спала перед тем три месяца – необходимо было каждые три часа давать ему лекарство…»
