Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
Думаю, что никогда не смогу полностью оторваться от отца, от его манеры видеть мир и творить кино. Но если я буду работать только в кино, меня всегда будут воспринимать прежде всего в качестве сына великого Андрея Тарковского. Это не делает меня счастливым, ибо мне важно выразить то, что я чувствую сам, выразить собственным языком. Но собственная речь, своя эстетика приходят с работой, с практикой, а не с теоретическими рассуждениями, от которых я только «зажимаюсь», чувствую скованность. Вообще, я очень полагаюсь на интуицию. У отца она была очень развита, у меня гораздо меньше. У него была почти женская интуиция. На съемках он часто импровизировал, чувствуя материал, так сказать, «нутром», хоть и использовал обширные знания.
– Что такое искусство?
– Для меня это единственный способ познания мира, и думаю, самый правильный, поскольку оно затрагивает не только ум, но и душу, тело, все существо человека. Познание через творчество, пускай и не лишенное страданий, – вот путь художника. Я хотел бы создать произведение, которое помогло бы мне в постижении этого мира, от которого я, признаться, стою в стороне. Впрочем, в уединении, возможно, больше замечаешь, чем если ты втянут в общий поток. Дело еще и в том, что я живу, не полностью себя идентифицировав. Я русский по происхождению, но одновременно – итальянец. Не могу назвать Италию своей родиной, хотя живу здесь куда больше, чем в России. В общем, я словно в добровольном изгнании. Я всегда восхищался монахами-отшельниками, имевшими мужество удалиться в пустыню. Наверное, я бы так не смог, но, поставив себя на их место, понимаю, что для них означает подобное одиночество. В любом случае, раз судьба уже выбрана, я стараюсь найти в этом положительные стороны. Можно сказать еще и так: существуют два способа постижения мира: в движении и в покое. Я принадлежу к тем, кто выбирает покой.
– Ты ощущаешь ностальгию по родине?
– У меня ностальгия по детству с родителями – подобно тому, как мой отец ощущал ностальгию по Завражью. Но не могу сказать, что я скучаю по России, может быть, потому, что четыре года разлуки с отцом и мамой для ребенка, подростка значат очень много. Как я понимаю теперь, эти годы, с десяти до пятнадцати, очень важный период в формировании личности, и без родителей многое было упущено. Я должен был наверстывать лакуны потом, делаю до сих пор и не знаю, восполню ли пробелы до конца. В некоторых вопросах я очень инфантилен. Я вырос в спешке, проскочив мимо чего-то, может быть, особенно важного, и сейчас видны последствия этого. Да, нельзя сказать, что это были счастливые годы. Я считал Россию тюрьмой, потому что меня не выпускали, я не мог поехать к отцу. В подсознании это осталось… Для меня Россия – это Россия детства. Ну, а Россия романов Достоевского и Толстого, Россия поэтов, Россия с мощной культурой девятнадцатого века, – ее больше нет. Она сохранилась лишь в некоторых людях, как семейные реликвии. К счастью, такие замечательные люди еще есть. И если я приезжаю в Россию, то чтобы навестить их, а не улицы и музеи.
– Можно ли сформулировать, что упустил ты за годы разлуки с отцом?
– Хотя я и вырос в художественной семье и впитал с молоком матери тягу к прекрасному, но мне нужны были инструменты, чтобы это осуществить в чем-то осязаемом, нужен был добрый совет, практические наставления. Многие вопросы я хотел бы задать отцу и не задал, потому что сначала был слишком мал, а потом было уже поздно. Здесь, в Италии, я изучал античную историю и археологию, но не закончил курса, начал заниматься другим, что привело меня к занятию зрительными образами. Я не хотел стать кинорежиссером, хотя кино мне и нравилось. Но получилось так, что судьба вернула меня назад, к тому, чем занимался отец. И, кажется, с этим бесполезно спорить.
– Тебе снятся цветные сны или черно-белые?
– Цветные, и довольно часто. Иногда я вижу сны очень важные. Так, когда умер отец, я видел его во сне много раз. В двух или трех снах я с ним разговаривал о чем-то очень важном. Дед тоже снился. Один раз я видел обоих вместе. Это были прекрасные сны. Я настойчиво спрашивал их о себе и о смысле сущего, и ответ был примерно таким: сохранять спокойствие, ибо то, что должно случиться, рано или поздно случится, что я не должен чрезмерно усердствовать или ждать чудес – все само как-нибудь разрешится. Это были спокойные разговоры, они не давали мне точных ответов сразу, но в их присутствии мне было так хорошо, как будто они были со мной наяву. Иногда мне снятся странные сны – реальные до невероятности. И когда мне плохо, я вижу родителей во сне, особенно маму. Они подают мне знак, что со смертью все не кончается. Ушедшие от нас, они где-то есть, они существуют. Через несколько лет после смерти отца мне приснилось, что я говорю с ним по телефону, как в те четыре года разлуки. Я спрашивал настойчиво, хотел знать, где он и как он. Он мне говорил, что ничего не кончается, что там, как и здесь, только труднее. Как будто жизнь продолжается, с теми же вопросами, с теми же заботами, только в другой реальности. Этот сон меня успокоил.
– Ты себя любишь? Хотел бы ты быть другим?
– Я не люблю себя ничуть и хотел бы измениться… Это действительно моя проблема, я вижу свои недостатки и неудачно стараюсь их исправить. И это следующий мой недостаток; так оно и продолжается: любовь – ненависть. Я никогда ни в чем не уверен, хорошо ли я сделал то или иное. Когда меня оценивают высоко, я доволен, но потом быстро забываю о похвалах и снова впадаю в замкнутый круг закомплексованности.
– Ты знал нищету?
– Нищету – нет, скудость – да. Были трудности в жизни в России у моих родителей, это очевидно: это был всеобщий образ жизни, но была устойчивость, мои родители делали все, чтобы я себя чувствовал хорошо. У нас всегда за столом были гости и для всех находилась душевная теплота.
– Что такое богатство?
– Уж точно не деньги. Богатство – это мудрость. Моя мечта достичь такого возраста, чтобы, по меньшей мере, быть мудрым, как тот, кто видел, узнал и научился понимать сущность мира.
– Что тебя больше всего пугает в жизни?
– Насилие. Мне больно думать, насколько может быть жесток человек, насколько безжалостна наша цивилизация. Иногда мне кажется, что все это – только видимость. Животное убивает другое животное по необходимости, человек же – по более странным соображениям. Если у меня будут дети, меня будет страшить их судьба.
– Наверное, твой отец оставил огромное наследство?
– Да. Мне его наследства хватит с избытком. И не только мне – ведь это наследство чисто духовное. Когда я смотрю фильмы отца, я смотрю их сердцем, они меня всегда забирают настолько, что у меня не получается научиться технике съемок, могу только проживать их и наслаждаться, интуитивно догадываясь, как это сделано.
