Паола Педиконе - Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы
Он пригласил меня работать вдвоем над дальнейшим продвижением этого проекта. В общем-то, я все время вращаюсь вокруг кино. Эта работа для меня более естественна, я чувствую себя в ней счастливым. Работа в фонде Андрея Тарковского безусловно интересна, но сейчас я чувствую потребность создавать что-то свое, что-то принципиально новое.
Андрей Тарковский (младший) Флоренция. 1989 год. Фото А. Лаврина
Андрей Тарковский (младший). Флоренция. 2007 год. Фото П. Педиконе
– Что ты помнишь из своего детства?
– Очень многое, и воспоминания помогают мне жить. Наша деревня, дом, поля, русская природа… Только там, в 250 километрах от Москвы, в селе недалеко от Рязани, наша семья существовала гармонично. В Москве для этого не было условий: отец напряженно работал, решал массу проблем, мама помогала ему. Ситуация вокруг них никогда не была спокойной; в деревне же была идиллическая атмосфера. Отец купил дом в деревне в 1970-м, потом дом сгорел и был перестроен. Мне было полгода, когда меня впервые привезли туда.
В пятилетнем возрасте я прожил в Мясном целый год с бабушкой. В то время природа там была дикая – практически никаких дорог. Потом я проводил там все свободное от школы время, все летние каникулы. Мне нравилось одиночество, долгие прогулки по лесам и полям. Очень хорошо помню эту замечательную природу, которой мне сейчас так не хватает! Жить в городе иногда очень тяжело; при первой же возможности я перееду в деревню. Детство – это чудесное и навсегда утраченное время, возвращение туда невозможно. Несколько лет назад мы с друзьями приехали в Мясное и это было странное ощущение. Вокруг все застроено, больше нет того уюта, прежнего духа уединения. В доме был тот же запах, те же звуки, но он был пуст. Там время от времени живет моя тетя, иначе бы дом просто умер.
– А какие ощущения от современной Москвы?
– Первый раз после смерти отца я приехал в Москву в 1996-м. И не узнал ее – десять лет перестройки и всего последующего маразма изменили Москву. Последний раз я был в Москве два года назад. Мне неприятно ездить туда.
Я не люблю крупные города, а Москву особенно. Обычно выдерживаю там максимум две недели, а потом сбегаю подышать свежим воздухом в Италию. Люди в России слишком агрессивны, даже женщины. Раньше политическая ситуация была очевидной, но народ был более расслабленный, вежливый. Вероятно, не стоит возвращаться в места детства; отец тоже рассказывал, что очень огорчился, когда вернулся в Юрьевец. Но когда я смотрю «Зеркало», я понимаю что у отца получилось вернуться в мир детства. Он сумел полностью возвратиться туда.
– Что ты помнишь о дедушке Арсении Тарковском?
– Мало что. Отец редко навещал его и еще реже брал меня с собой. Мы были у него и в Переделкино и в Москве. Это было в начале 80-х. Он был очень вежливый, много говорил и улыбался. Я знал его как дедушку, а потом познакомился с ним как с поэтом через отца и его фильм «Зеркало».
Арсений Александрович Тарковский в Переделкине (слева) и Татьяна Тарковская-Озерская Начало 1980-х годов
– А что ты помнишь о встрече с отцом в Париже, после длительной разлуки?
– До 1982 года отец жил с нами. Потом он уехал в Италию, и мы увиделись только в 1986-м. Мы были очень привязаны друг к другу. Его отсутствие я переносил очень тяжело… Мне не сказали о болезни отца, я узнал об этом уже в Париже, это было довольно сильным ударом. Не знаю, почему никто не сказал мне. Он все сделал, чтобы не взваливать на меня этот груз. Мы сразу ощутили друг друга, как будто и не было четырех лет разлуки. Конечно, в первый момент мы растерялись. Мне было проще – он не очень изменился, хоть болезнь уже наложила свой отпечаток, но я представляю, что для него эта встреча была шоком. Впрочем, это был счастливый период, хотя и относительно, и он пытался прожить его с улыбкой, чтобы вернуться к тем же отношениям, что были у нас с ним в моем детстве. Он был забавным, обращаясь со мной как с 10-летним, хотя мне было уже пятнадцать. Ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к моему росту, возрасту и изменившимся интересам. Помню, мы ходили на море в Анседонии. В Париже, когда он почувствовал себя лучше, мы пару раз отправлялись выпить пива, не думая о его болезни. Немного будней в городе, о котором было столько грез. Потом было все остальное – болезнь, больница и кончина…
– Почему тебя называли Тяпой?
– Это прозвище, которое я придумал для себя в три года. Я хотел, чтобы меня так называли. В детстве мне нравилось придумывать слова!
– Как ты относишься к миру?
– Я сожалею о том, что сейчас происходит в мире, поэтому пытаюсь по возможности от него уединяться. У меня много знакомых, но общаюсь я только с настоящими друзьями, с людьми, с которыми меня объединяет что-то очень важное. Мир жесток и движется в неправильном направлении. Мы совершили ошибку, превратили его во что-то, что не должно существовать, и я пытаюсь защитить от этого себя и близких меня людей, сохранить семейную атмосферу. Что такое современный мир в глобальном смысле? С одной стороны – технологический прогресс, с другой – духовная примитивность. Это страшно. Раньше я думал, что на мир можно как-то влиять, но, увы, людей невозможно изменить – можно лишь помочь окружающим тебя спасти наш общий внутренний мир.
– Это тяжело – ощущать себя потомком двух великих людей – Арсения и Андрея Тарковских?
– И тяжело, и обременительно. Иногда я не знаю, действительно ли отец вырастил, воспитал меня. Его ли это идеи, мои ли, или это его идеи, ставшие моими. Может, то, что думаю и чувствую я, ощутил бы и он. Вот такое постоянное сравнение себя с отцом, особенно в области в кино. То немногое, что я сделал, все время отсылает к нему. Кино с тех пор сильно изменилось, и таких прямых отсылок быть не должно.
В свое время кино было искусством, теперь же оно все более и более становится ремеслом. Трудно объясниться, выражаясь на том же языке, на том же уровне, что и отец. Пытаешься переосмыслить его. Отцу, наверное, тоже было трудно с таким сильным отцом, как Арсений Тарковский. Но он сумел найти свой мир. В «Зеркале» постоянно виден дед. Работая над фрагментами фильма и перемонтируя их, я хотел по-своему воссоздать всю работу отца, начиная с фотографий и стихов деда, прочитанных им самим – получилась почти литература.
Думаю, что никогда не смогу полностью оторваться от отца, от его манеры видеть мир и творить кино. Но если я буду работать только в кино, меня всегда будут воспринимать прежде всего в качестве сына великого Андрея Тарковского. Это не делает меня счастливым, ибо мне важно выразить то, что я чувствую сам, выразить собственным языком. Но собственная речь, своя эстетика приходят с работой, с практикой, а не с теоретическими рассуждениями, от которых я только «зажимаюсь», чувствую скованность. Вообще, я очень полагаюсь на интуицию. У отца она была очень развита, у меня гораздо меньше. У него была почти женская интуиция. На съемках он часто импровизировал, чувствуя материал, так сказать, «нутром», хоть и использовал обширные знания.
