Евгений Доллман - Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Но вот у ворот посольства остановился кортеж немецких джипов. Вооруженные до зубов десантники, сидевшие в них, улыбались, глядя, как пассажиры выходят наружу. Я тоже чуть было не заулыбался, но вовремя вспомнил, что присутствую при историческом моменте, и сохранил серьезное лицо.
С этим выражением я встретил еле волочащие ноги чучела, которых я так часто видел в сверкающих формах, увешанных медалями. Лица спасенных были небриты, рубашки засалены, а брюки – порваны. Платиновое кольцо, вызвавшее когда-то восхищение Германа Геринга, больше не украшало палец Буффарини-Гвиди, а Каваллеро, который в военной форме походил на промышленного магната, напоминал теперь помятого жизнью, неудачливого коммивояжера. Только Гальбиати, который выглядел так, словно по-прежнему ждет приказа дуче, высоко держал голову.
Они бросились обнимать и целовать меня, к огромному изумлению десантников, которые, очевидно, решили, что мы посходили с ума, и чуть было не выронили из рук свои автоматы. Для меня это была чисто итальянская форма мученичества, весьма неаппетитная, но, если бы я попытался уклониться от этих объятий, мои друзья смертельно обиделись бы на меня. Я уж и не помню, сколько человек обняли и поцеловали меня, поскольку, кроме трех самых главных фигур, среди спасенных было много других знакомых мне генералов и фашистских чиновников.
Буффарини шепотом сообщил мне, что он единственный среди них сохранил присутствие духа, и показал мне на маршала. Каваллеро и вправду производил впечатление совершенно сбитого с толку человека, можно даже сказать тронувшегося умом. Ибо только нервным расстройством можно объяснить тот факт, что он завершил последовавший за нашей встречей обед проверенным жизнью способом, а именно – предложив выпить за здоровье бежавшего короля и дуче. Мне удалось погасить шквал возмущенных возгласов лишь заявлением о том, что Бенито Муссолини только что приземлился на римском аэродроме, следуя в Вену. Для людей, до которых с момента их заключения в тюрьму не доходило никаких новостей, мои слова прозвучали как победные звуки фанфар. Все завопили от радости. Бывший министр колоний, который ради хвастовства повесил на стену своего дома голову льва, едва сдерживался, чтобы не зарыдать, а Гальбиати уже воображал себя во главе новой дивизии. Только Каваллеро побледнел, а когда я сообщил ему и его товарищам, что их поместят в отеле на окраине Фраскати в качестве гостей фельдмаршала и завтра самолетом отправят в Германию, его лицо стало белым как мел. Он был единственным, кто не хотел ехать. Зная, что Кессельринг не только высоко ценил его, но и рекомендовал назначить Верховным главнокомандующим реорганизованными итальянскими вооруженными силами, я никак не мог понять, в чем дело. Ни фельдмаршал, ни я не знали в ту пору, что Каваллеро из Форте-Бокко послал Бадольо меморандум, в котором писал, что он, Каваллеро, еще осенью 1942 года составил план смещения дуче со своего поста. А поскольку автор меморандума, естественно, знал о его существовании, то его смятение было вполне объяснимым. Оно было бы еще более сильным, если бы он знал, что достойный Бадольо, который терпеть не мог Каваллеро, отправляясь в свое поспешное бегство утром 9 сентября, специально оставил этот меморандум на своем столе. А может быть, Каваллеро догадывался об этом? Предательство – дело рискованное, и последнее, что может сделать изменник, – это доверить свои черные мысли бумаге. Узнав обо всем этом, я был искренне изумлен, но не потому, что считал Каваллеро образцом преданности, а потому, что думал, что он умнее.
Мы успокоили возбужденного маршала, и он в конце концов отправился вместе со всеми во Фраскати, где его ждал Кессельринг, чтобы обсудить дела.
Больше я уже не видел его живым. Он не полетел вместе со всеми в Германию 13 сентября. После нашего обеда он посетил свою больную жену, а вечером был гостем на ужине, который устроил в его честь фельдмаршал Кессельринг. Фельдмаршал, описавший этот ужин в своих мемуарах «Солдат до последнего вздоха», намекнул Каваллеро, что Гитлер всегда очень благожелательно относился к нему и что он, без сомнения, порекомендует Муссолини сделать его военным министром. «Граф Каваллеро выглядел весь ужин очень мрачным, но я решил, что причина этого заключается в тревогах последних недель и в том, что он только что покинул больную жену».
Один Каваллеро знал причину своего мрачного настроения. Должно быть, он думал о своем меморандуме и о том, какое впечатление он произведет на Муссолини, если тот его увидит. Он провел ночь с 13 на 14 сентября, беспокойно шагая взад и вперед по комнате, а рассвет застал его бродящим вокруг прекрасно расположенного отеля. Именно в этом отеле я и увидел его в последний раз – как раз в ту самую минуту, когда утреннее солнце уже позолотило своими лучами Римскую Кампанью и окружавшие Фраскати виноградники. Каваллеро сидел в кресле, и его мертвые глаза были устремлены на видневшийся вдали купол собора Святого Петра. Он слегка наклонился вперед, и револьвер, выстрелом из которого он оборвал свою жизнь, упал на землю, где и лежал, тускло поблескивая, словно какое-то ядовитое пресмыкающееся. Это была сцена, полная трагического великолепия. Если бы не открытые глаза, можно было бы подумать, что Каваллеро мирно спит, позабыв обо всех земных страстях и тревогах.
Я думаю, самой лучшей эпитафией для него будут строчки из мемуаров Кессельринга: «Я уважал графа Каваллеро и оказывал ему безоговорочную поддержку, ибо считал его верным другом оси, который верил, что защита наших общих интересов принесет Италии большую пользу. Он посвятил всю свою жизнь служению своей стране и служил ей, не жалея сил и противостоя всем оппозициям. Богато одаренный от природы, образованнейший офицер, он сочетал в себе талант дипломата с неиссякаемой энергией и был, с моей точки зрения, единственным из всех своих современников, кто мог бы привести итальянские вооруженные силы в соответствие с достижениями итальянской военной промышленности. Я говорю об этом вполне обдуманно, прекрасно зная все его слабости и будучи осведомленным о той огромной ненависти, которую испытывали к нему определенные группы офицерского корпуса итальянских вооруженных сил».
Исторический «обед в честь освобожденных узников» и неожиданное заявление о том, что Муссолини вырвался на свободу, не вызвали у меня ничего похожего на бурный восторг, который испытали собравшиеся за столом фашисты. Безрассудно смелый поступок Скорцени совпал по времени с моей попыткой осуществить проект создания нового итальянского правительства во главе с Тассинари, который я разрабатывал, не подозревая о том, что Лазарь, заточенный в Гран-Сассо, чудесным образом воскреснет из мертвых. Поэтому я воспользовался тем временем, которое оставалось до отъезда гостей, чтобы ознакомить Буффарини-Гвиди с моим планом. Его реакция была очень быстрой – она во много раз превосходила своей быстротой реакцию многих немецких и итальянских политиков. Буффарини заявил мне, что освобожденный из тюрьмы дуче никогда не согласится с моей блестящей идеей. Сам он не имел ничего против бывшего министра сельского хозяйства, хотя сухая профессиональная объективность Тассинари, его глубочайшее равнодушие к интригам и заговорам, а также его катоновская честность и неподкупность совсем ему не импонировали. Я объяснил Буффарини, что я не сообщил ему о проекте создания правительства во главе с Тассинари только потому, что он находился в заключении. Он был слишком итальянцем, чтобы поверить в это, но столь же искренне заверил меня, что будь он на моем месте, то поступил бы точно так же. Мы были с ним настоящими друзьями, и я рассказал ему – на этот раз не кривя душой, – что его поведение 25 июля, вызвавшее негодование Бадольо, убедило ставку фюрера в его преданности, а это позволит ему снова занять пост министра внутренних дел. Я попросил его передать привет генералу Вольфу и всем, кого я знал, и мы подняли бокалы с шампанским и выпили вино, но не за здоровье дуче, а за будущего министра внутренних дел Буффарини-Гвиди.
