Елена Мурашкинцева - Верлен и Рембо
Последние дни
Клинки не верят нам и ждут надежных рук,
Злодейских, может быть, но воинской закваски,
А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,
Уходим горестно в несбыточные сказки.
Клинки не верят нам, а руки наши ждут
И опускаются, отвергнуты с позором,
Мы слишком медлили — и нам ли брать редут,
Затерянным в толпе лгунам и фантазерам!
Клинки, заискритесь! Нет рыцарской руки —
Пускай плебейские вас стиснут перед боем!
Отсалютуйте нам, засосанным в пески
Напрасных вымыслов, отринутым изгоям!
Избавьте от химер хоть наш последний час!
Бесславно жили мы и до смерти устали.
Клинки, откликнитесь! Быть может, и для нас
Жизнь ярче молнии блеснет на кромке стали.
Смерть, я любил тебя, я долго тебя звал
И все искал тебя по тягостным дорогам.
В награду тяготам, на краткий мой привал,
Победоносная, приди и стань залогом![106]
Это последнее стихотворение Верлена, написанное 31 декабря 1895 года и названное "Смерть!". Поэту оставалось жить восемь дней. Он всегда был "параллельным" человеком, и таким же оказался его уход, в котором низменное невозможно отделить от возвышенного.
Здоровье Верлена резко ухудшилось в конце декабря: составленный им самим список болезней включал в себя ревматизм, цирроз, гастрит и желтуху. По рассказам очевидцев, больной Верлен занимался тем, что раскрашивал в золотой цвет всю мебель, позолотив даже ночной горшок. 30 декабря он послал одному из друзей отчаянную записку: "В доме нет ни гроша!" Начало января ознаменовалось сильными холодами. Верлену все же удалось одолжить немного денег, Эжени купила угля, и в квартире стало теплее. Но это уже не могло помочь — у поэта обнаружили воспаление легких. Во вторник, 7 декабря он в последний раз причастился. Ночью начался бред: умирающий порывался встать, Эжени пыталась помешать ему — сначала лаской, потом бранью. В конце концов ей надоела эта пустая возня, и она удалилась к соседям, чтобы пропустить стаканчик.
Верлен остался один — наедине с портретом своего отца. Этот портрет уже изрядно пострадал: когда поэт возвращался домой пьяным, он яростно упрекал покойного за свое появление на свет и, словно в отместку, протыкал полотно острым концом трости. Но странное дело! Удары всегда приходились в темный фон и никогда не затрагивали лицо, поэтому голова Никола Огюста была окружена своеобразным ореолом из дырок разной величины. У этого портрета Верлена и обнаружили ранним утром 8 января: он лежал на полу совершенно обнаженный. Много лет спустя Андре Моруа сказал, что это был "… один из самых чистых, самых воздушных, самых нежных французских поэтов, проживший жизнь самую мерзкую, самую грязную и самую бурную". Среди современников, наверно, самую безжалостную оценку личности поэта дал Жюль Ренар в своем "Дневнике": "Человека и художника часто путают, ибо случай соединил их в одном теле. Но все очень просто: Верлен обладал гениальностью божества и имел сердце свиньи".
Его похоронили в семейном склепе на кладбище в Батиньоле — пригороде Парижа, где он прожил почти всю свою сознательную жизнь. Бывший бродяга и пропойца был погребен за счет Министерства Народного образования и Изящных Искусств. У разверстой могилы поэта произнес речь Стефан Малларме, который нашел для него прекрасные слова:
"Гений Поля Верлена умчался в грядущее, и сам он пребудет героем. Один — вообразим себе это, о большинство, мы, что всегда тщеславные или корыстные, приспособимся к внешнему миру, — один, чему редко повторяется в веках пример, современник наш принял, во всей его полноте, страшный удел мечтателя и певца. Одиночество, холод, неизящность и нищета — обиды, уготованные судьбой, на которые жертва вправе будет отвечать другими, учиненными себе добровольно, — тут почти достало поэзии, иного и не нужно: вот из чего слагается обыкновенно жребий, выпадающий божественному ребенку, что шагает, как и подобает ему, с невинной отвагой по бытию, — да будет так, решил покойный рыцарь, пускай заслуженны поношенья, но он пойдет до конца, мучительно и бесстыдно. Скандал — но для кого? для всех, и раздувал его, принимал, искал он один: дерзость его — он не прятался от судьбы, отметая, должно быть, из презрения к ним, любые сомнения, — обернулась поэтому пугающей порядочностью. Мы видели это, господа, и мы свидетели тому благочестивому бунту, когда человек предстает матери своей, какова бы она ни была, в каких обличьях — толпа, вдохновение, жизнь, — обнаженным, ибо таким она сделала поэта; и тем навек святится сердце его, непреклонное, верное, чуть простодушное и целиком напоенное честью".[107]
Заключение: Легенды и действительность
В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
В промозглом воздухе платанов голых вязь,
Скрипучий омнибус, чьи грузные колеса
Враждуют с кузовом, сидящим как-то косо
И в ночь вперяющим два тусклых фонаря,
Рабочие, гурьбой бредущие, куря
У полицейского под носом носогрейки,
Дырявых крыш капель, осклизлые скамейки,
Канавы, полные навозом через край, -
Вот какова она, моя дорога в рай![108]
Поль Верлен и в жизни, и в поэзии был Протеем — переменчивым, текучим и ускользающим. Об этом пишут многие исследователи его творчества: "Есть много Верленов, и каждый из них претендует на главенство. Кто же он? Загадочный и проклятый романтик, доминирующий в "Сатурнических стихотворениях"? Кудесник-эстет "Галантных празднеств"? Идиллический возлюбленный "Доброй песни"? Или же приобщенный к таинствам автор "Романсов без слов", учитель и ученик Рембо? Но если Рембо явился первопричиной благодати, не следует ли искать истинного Верлена в "Мудрости"? Наконец, это может быть поэт, осознанно предавшийся двусмысленной и свободной любви к плоти и к душе — параллельно".
Именно невероятная переменчивость порождала легенды. Самые распространенные из них звучат так: Верлен — бродяга, Верлен — большое дитя, Верлен — мечтатель, идущий из грязи к свету. Он, действительно, вел богемный образ жизни, не имел своего угла, познал нищету и болезни, появлялся на людях чуть ли не в лохмотьях — но только в последние годы жизни, после смерти матери. При этом по натуре он стремился к совершенно иному: до определенного времени его поведение было безупречным, он всегда ценил тщательность и аккуратность в одежде, ему нравились стабильность и "упорядоченный" уклад. В зрелые годы он походил на англичанина — священника или учителя. И любил подчеркнуть это, полушутливо — полусерьезно говоря о своем стремлении к "респектабельности". Так, Жан Мореас видел его в шелковом котелке — "лондонском и блистательном". Даже в самые худшие минуты своей жизни, в период нищеты и бродяжничества он старался сохранять привычки "джентльмена". В этом человеке уживались аккуратность, педантизм, усидчивость, работоспособность — и одновременно крайняя распущенность. Трудно поверить, что одна и та же рука стреляла в Рембо и писала "Мудрость".
