Елена Мурашкинцева - Верлен и Рембо
На смену ей пришли другие женщины того же пошиба, но прочные отношения завязались у него лишь с двумя "тротуарными Беатриче" — Эжени Кранц и Филоменой Буден. Филомену называли "Эстер",[102] а Эжени имела прозвище "Барашек". Верлен делил время и деньги между обеими, ласково именуя их "двумя ведьмами, двумя воровками, двумя холерами". Предпочтение он поначалу отдавал Филомене и даже обещал жениться на ней. Однако "Эстер" обманывала его куда циничнее, чем "Барашек", и в 1894 году между ней и Верленом произошел окончательный разрыв. Верлен оповестил об этом Эжени следующим письмом:
"Расстание с Эстер принесло мне большое горе, я люблю и всегда буду любить эту женщину. Но она опасна для меня, и решение мое непоколебимо. Тебя я тоже люблю. Ты всегда была ко мне добра, и я хорошо работаю только с тобой. О другой больше мне ни слова не говори. Если у тебя характер окажется лучше, все будет хорошо. Завтра же мы с тобой славно поужинаем у вокзала, а потом отправимся баиньки. Твой Поль".
Невзирая на безапелляционный тон послания, Верлен все же продолжал колебаться между двумя нимфами и лишь в марте 1895 года сделал окончательный выбор в пользу Эжени Кранц, поселившись в ее квартире на улице Сен-Виктор. Она родилась в Арденнах и произносила фамилию поэта на арденский манер: "Верлейн". Ее сохранившиеся письма изобилуют чудовищными орфографическими и грамматическими ошибками. Характер у нее оказался еще более мерзким, чем у Филомены: та была мотовкой и вымогала деньги на развлечения, тогда как "Барашек" отличалась скупостью и почти буржуазной расчетливостью — ей хотелось прикопить "капиталец" на черный день. Естественно, никаких иллюзий на счет Эжени Верлен не питал, хотя и посвятил ей довольно много стихотворений. Вот один из самыъ характерных образчиков этой лирики:
Ты далеко не благонравна,
Я не ревнив, и, Боже мой,
Как мы живем с тобою славно,
Не споря со своей судьбой!
Хвала любви и нам с тобой![103]
Эти строки были написаны в минуты спокойствия. Яростные перепалки у "влюбленных" происходили довольно часто и по вполне понятной причине: как и Верлен, Эжени была алкоголичкой. Естественно, верности от такой женщины ждать было нельзя, но даже в измены свои она вносила элемент рассудительности и склонности к порядку. Один из ее постоянных любовников проникся к поэту нешуточным уважением, говоря во всеуслышание: "Это великий писатель. Кто его тронет, тот будет иметь дело со мной".
О последних годах жизни Верлена подробно рассказал художник Казальс, отношения с которым поэт называл "самой дорогой сердцу моему дружбой". Они познакомились в 1886 году, и почти все последние зарисовки Верлена принадлежат Казальсу. Дружба поначалу была спокойной: поэт относился к молодому человеку покровительственно, как умудренный опытом старший товарищ относится к способному младшему. Летом 1888 года произошел внезапный взрыв: Верлен проник страстью к Казальсу, и это повлекло за собой обычные последствия — страстные объяснения и не менее бурные ссоры. Казальс очень своевременно обратился в бегство, и чувства Верлена подверглись глубокой — и, можно сказать, принудительной — духовной трансформации, о которой он написал другу из Экс-ле-Бена:
"Что нового в твоей жизни? Во мне только что произошла удивительно серьезная перемена. Я собираюсь молиться за нас обоих, полагаю, это принесет пользу. И еще я буду работать… Я заблудшая овца, которая нашлась наконец…"
Но самое любопытное признание Верлен сделал в послании, написанном в связи с полученным им известием о смерти Вилье де Лиль-Адана:
"Я вновь думаю о Вилье… Я сделал больше усилий, чем он, и я стал — увы! — более последовательным христианином. Чем же были вызваны мои падения? Обвинять ли мне наследственность, воспитание? Но я был добр и чист… Ах, питие! Это оно породило клеща, бациллу, микроб Похоти, заразило плоть мою, созданную для нормальной и упорядоченной жизни! Правда, несчастье, полагаю, не имеющее себе равных, на время исцелило меня, а затем вновь низвергло в грязь — видимо, потому что было несправедливым. Мне не хватает разумности, хотя здравым смыслом я обладаю. Отсюда следует мораль, которую я не слишком люблю, ибо от нее воняет неким подобием физиологии: у меня женская натура — и этим многое можно было бы объяснить!"
У Верлена был целый букет болезней, появившихся или обострившихся в последнее десятилетие жизни, когда ему пришло время платить по счетам беспутной юности и зрелости: недолеченный сифилис, ревматизм, артрит, диабет, цирроз печени, расширение сердца. В 1885 году впервые дал о себе знать гидартроз колена, которое в скором времени одеревенело — поэт ходил теперь, постоянно прихрамывая на левую ногу, и горько на нее жаловался. "Вот уж десять лет, левая нога моя, как ты выкидываешь постоянные номера", — писал он незадолго до кончины. Любопытно, кстати, что с опухоли в колене начался путь Рембо к смерти — именно поэтому его сестра Изабель, озабоченная установлением безоговорочного превосходства брата над Верленом, яростно протестовала против каких бы то ни было сравнений. В одном из писем она выговаривает Патерну Берришону: "Вы совершенно напрасно заставили Верлена умереть от той же болезни, что была у Артюра".
Морально Верлен был готов к подобной напасти. Он даже теоретически обосновал свою нелюбовь к "здоровью", возведя это в своеобразный поэтический принцип:
"Похожи ли вы на меня? Я ненавижу людей, которые не зябнут. (…) Особы, наделенные буйным смехом и непомерными голосами, мне неприятны. Словом, я не люблю здоровья.
Под здоровьем я понимаю не дивное равновесие души и тела, составляющее сущность героев Софокла, античных статуй и христианской морали, но ужасную красноту щек, неуместное веселье, невероятно густой цвет лица, руки с ямочками, широкие ступни и всю эту жирную плоть, которою наше время изобилует, пожалуй, до неприличия.
По той же причине мне внушает омерзение так называемая здоровая поэзия. Вам это видно отсюда: прекрасные девы, прекрасные юноши, прекрасные души…"[104]
Впервые Верлен оказался в больнице в июле 1886 года. Было подсчитано, что за девять с половиной лет поэт провел в разного рода лечебных заведениях четыре года и два месяца — иными словами, половину отпущенного до смерти срока. Он путешествует из больницы в больницу, список которых занимает у него несколько страниц. Иногда они напоминают ему тюрьму — но тюрьму добрую, "безобидную". А иногда он разуется тому, что обрел надежное укрытие:
Как жизнь глупа — везде, во всем,
Как мир до края полон злом,
Тем злом, что столько зла свершило!
Нет, будущему моему,
Да и прошедшему всему,
Которое ужасно было,
Я предпочту в конце концов
Дарованный судьбою кров —
Больницу: буду там спокоен,
Возможным счастьем удостоен.
Всегда, всему я предпочту
Добро, что в ней я обрету,
Отвергнув мир, вонючий, грязный,
Всю нечисть жизни безобразной.[105]
Личность поэта вызывала большое любопытство у медперсонала: с виду это был сущий бродяга, но его навещали люди вполне приличные — более того, знаменитые! Знакомые врачи тепло относились к Верлену и всячески покровительствовали ему. Позже слава "поэта из больницы" достигнет такого размаха, что лечебные заведения будут соревноваться за право принять его. Для него сделают множество послаблений— в частности, разрешат работать после отбоя и принимать друзей в любое время суток.
