Скрябин - Федякин Сергей Романович

Страницы, которые могут показаться «изложением философии», вдруг перебиваются фразой: «другая редакция», за которой снова следует новое «изложение». Многое из написанного в прозе он позже запечатлеет в своих несовершенных стихах «словесной» «Поэмы экстаза»:

«Вселенная есть единство, связь сосуществующих в ней процессов. В своем единстве она свободна. Она существует в себе и через себя. Она есть (имеет в себе) возможность всего и всё. Возможность всего есть ничто (в смысле времени и пространства), есть творческая сила, свободная деятельность, хотенье жить.

Материал мира — любовь и мечта.

Последний момент — абсолютная дифференциация и абсолютное единство — экстаз. История — стремление к абсолютной дифференциации и к абсолютному единству, т. е. стремление к абсолютной оригинальности и абсолютной простоте».

Записи эти — или наброски к «Поэме», или наблюдения за собственным творческим процессом, хотя внешне они и могут показаться изложением философских идей. За этими «фиксациями» вырисовывается самоощущение Скрябина в окружающем его мире, где творчество — корневая основа мироздания.

Плеханов был уверен, что «философия» Скрябина сводится к положению: историю делают герои, гении. На самом деле Скрябин воспринимал мир не так «однолинейно».

Вселенная — это живой дух. Он осознает себя во всех малых «я», в каждом человеке. Между индивидуальными сознаниями лежат плотные преграды: человеку не дано ощутить себя «в шкуре» другого. Даже если «Иван» вдруг «сумеет» ощутить себя совсем другим человеком, «Петром», то он уже есть «Петр» и ничего не знает об «Иване». Эти преграды неизбежны, раз само бытие есть множественность, дробность, существование в пространстве и времени. Но человек способен зато уловить в себе творческое начало «Я» вселенского, того, что вне времени и вне пространства, что пребывает в миге-вечности. Для духа Вселенной «дробность» — лишь необходимое условие и «объект» свободного творчества. И чем ближе отдельное, малое «я» к «Я» большому, к «Я» вселенскому — тем менее ему важна эта «множественность», поскольку это малое «я» узнает внутри себя жизнь единого, божественного «Я». Лев Толстой однажды передал свое творческое самоощущение: «Весь мир перевернется, если я остановлюсь». Скрябин ощущал то же самое. Только он никогда бы не смог вслед за трезвым Толстым назвать это самоутверждение «энергией заблуждения». Для него мир и был таков, каким он казался в момент творчества.

* * *

Малое «я» — это возможный путь к «Я» большому. И «Поэма экстаза» — это не только жизнь творческого сознания художника, но и творческого сознания Вселенной. Пожар этой Вселенной изливал лучи невероятной силы. «Творческое солнце» сжигало Скрябина. Арцыбушеву, уже отправив в печать свое главное детище, он пишет: «Кроме всего, как я Вам уже писал, я страшно измучен последнее время и все мне дается трудно. Я сидел эти дни буквально по 16 часов (без преувеличения). Я настолько устал, что после отправки партитуры спал без просыпу 12 часов подряд. Надеюсь теперь отдохнуть как следует». Об этом же сне-обмороке пишет Неменовой и Татьяна Федоровна: «Саша получил телеграмму из Петербурга с просьбой прислать партитуру «Экстаза» как можно скорее, и началась тогда у нас такая спешка, что вспомнить страшно! Я говорю «нас», потому что, к счастью, оказалось, что и для меня много там работы. Мы просиживали до 5-ти часов утра и вставали в 7! Можете себе представить, в каком мы были виде! Наконец позавчера партитура была отправлена, и мы до сих пор так разбиты, что думаем только об одном — спать, спать, спать!»

Но, очнувшись от усталости, Скрябин снова «горит» творчеством. Совсем недавно он еще и еще раз просматривал партитуру: не нужно ли что-нибудь прибавить, что-нибудь изменить… Но, кончив свой «Экстаз», композитор буквально «хватается» за 5-ю сонату, долгое время жившую в набросках, и заканчивает вслед за «Экстазом». Близость этих произведений подчеркнута эпиграфом к сонате, взятым из стихотворной поэмы:

Я к жизни призываю вас, скрытые стремленья!

Вы, утонувшие в темных глубинах

Духа творящего, вы, боязливые

Жизни зародыши, вам дерзновенье я приношу!

Эта фортепианная «дочь» «Экстаза» вылилась на одном дыхании, и Скрябин не без основания считал ее одним из лучших на тот момент сочинений. Невероятная быстрота, с какой он завершил сонату, граничила с чудом. Композитор и сам поражен, но еще больше изумлена Татьяна Федоровна. Еще недавно она искала сочувствия у Неменовой: «Бедный Саша страшно устал, и я с ужасом думаю о том, что он совершенно не отдохнул летом, как-то на нем отзовется это колоссальное усилие, он очень тревожно спит и вообще нуждается в покое и полном отдыхе от работы и забот». Теперь — не может скрыть своего восторга: «Я ушам не верю, до того это невероятно!»

Ослепительная «Поэма экстаза», в которую он вложил все свои силы, на мгновение вернула ему их, чтобы вокруг этого оркестрового «музыкального солнца» закружилась и своя «фортепианная» планета. Но невероятный, экстатичный творческий подъем кончился ударом. Ярчайший «музыкальный свет» «Поэмы» ослепил своего создателя.

О странном, внезапном недуге нет почти никаких свидетельств. Вдруг нахлынул и вскоре отступил. Ольга Ивановна Монигетти, главный мемуарист, сказавшая о неожиданной потере зрения композитором, называла лишь причину: издерганные нервы и крайнее переутомление. Но столь «реалистическое» объяснение мало что объясняет в жизни человека, постоянно «отрывавшегося» от действительности, уходившего в мир иных сущностей. Судьба вслед за триумфом «Божественной поэмы», перешагнувшей «человеческое, только человеческое», не могла не напомнить о себе, выбрав жертвой дочь композитора. После пережитого в «Поэме экстаза» выхода за пределы своего «я», после ее ослепительного финала он не мог миновать слепоты. 5-я соната возникла столь быстро в состоянии музыкального «прозрения», которое он испытал, завершив партитуру. А духовное «прозрение» всегда граничит со слепотой плоти. Некогда Фамира-кифаред, коснувшись земным слухом живого пения муз, сначала лишился покоя, а потом лишил себя зрения. Скрябина погрузило во мрак его собственное, коснувшееся «небесных сфер» творчество.

Сестры Монигетти, до которых дошла страшная весть об их «Скрябочке», забыли о разрыве, о последнем холодном письме композитора. Они пытаются хоть что-то для него сделать. Связываются с фирмой Беляева, пишут за границу дирижеру Кусевицкому.

На беду окончание «Поэмы экстаза» так затянулось, что Скрябин долгое время не мог отвлечься от партитуры ради заработка. Но и нечеловеческое напряжение не помогло. Он торопился, выжимая из себя последние силы, но отослан «Экстаз» все равно был слишком поздно, не попав в список сочинений, получивших Глинкинскую премию.

Денежное положение вновь отчаянное. Композитор умоляет Морозову выслать раньше времени из его «пенсии» хотя бы триста рублей. Ту же сумму называет и в письме к Попечительному совету. Похоже, что его зов дошел вместе с призывом о помощи от сестер Монигетти. Он достиг «ушей» издательства. Глазунов настоял, и Попечительный совет выслал композитору 300 рублей в счет гонорара за «Поэму экстаза».

Напряжение спало. Татьяна Федоровна со вздохом пишет Неменовой: «Слава Богу, на этот раз обошлось без катастрофы»… О России думается все неотвязнее. Но в письме той же Неменовой Татьяна Федоровна может только посетовать: «Наши финансы в убийственном состоянии, просрочены паспорта, гардероб надо привести в порядок и купить себе хоть какие-нибудь теплые веши, без коих немыслимо ехать в Россию».

И все-таки заграничная жизнь композитора подходит к концу. Если «Божественная поэма» стала своеобразной «экспозицией» его творчества с 1904 года, если «Поэма экстаза» вместила в себя «разработку» (Больяско, Женева, Америка) и «репризу» (Париж, Беатенберг, Лозанна), то последний во всем «зарубежный» год — это «кода».