Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Боголюбов, профессор Петербургской академии, постоянно живший в Париже. Тело
Тургенева, по его завещанию, отправляют на родину, тогда как сама Башкирцева в это же
время пишет, что желала бы лежать в какой-нибудь парижской часовне, окруженной
цветами, стоящей на видном месте, чтобы в каждую годовщину ее смерти лучшими
певцами Парижа там исполнялись бы мессы Верди и Перголезе.
“На вокзале - очень торжественные проводы. Говорили Ренан, Абу (французские писатели
- авт.) и Вырубов (русский философ-позитивист, душеприказчик Герцена и его издатель -
авт.), который прекрасной речью на французском языке тронул присутствующих более, чем другие. Абу говорил очень тихо, так что я плохо слышала, а Ренан был очень хорош, и
на последнем прости у него дрогнул голос. Я очень горжусь при виде почестей,
оказываемых русскому, этими ужасными гордецами французами”.
Странно, почему она не упоминает всего одного из выступавших на вокзале, художника
А.П. Боголюбова. Безусловно, здесь присутствует профессиональная обида, как теперь
сказали бы, комплексы. Ведь Боголюбов с 1878 года создал в Париже “Кружок русских
художников”, к которому она пока не имеет никакого отношения, но про который
наверняка знает, а значит, может и обижаться, что ее не замечают.
Впрочем, вскоре ее заметят: 19 марта следующего года пройдет ее баллотировка в этот
“Кружок” и Башкирцева будет принята в него единогласно. Знакомство с Боголюбовым
состоялось, вероятно, при посредничестве Дария Ромуальдовича Багницкого, того самого
корреспондента “Нового времени”, что брал у нее интервью, фамилия которого на сей раз
упоминается в ее записях незашифрованной в связи с фамилией Боголюбова.
(См. запись от 17 мая 1884 года.)
К осени на родине М. Башкирцеву ждет триумф: русский иллюстрированный журнал
“Всемирная иллюстрация” помещает на обложке ее картину под своим названием, “Жан и
Жак - дети приюта” (1883, № 774)
“Всемирная иллюстрация” (русская) напечатала на первой странице снимок с моей
картины “Жан и Жак”. Это самый большой из иллюстрированных русских журналов, и я в
нем разместилась как дома!.. Но это вовсе не доставляет мне особенной радости. Почему?
Мне это приятно, но радости не доставляет. Да почему же?
Потому что этого недостаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я
получила почетный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году
мне дали медаль , я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жулиана!.. Но теперь...”
(Запись от 22 ноября 1883 года.)
Ею интересуется уже члены императорской фамилии, старшая Башкирцева лелеет планы, что ее дочь сделают фрейлиной, ведь сама мать знакома с неким камергером и его семьей
малого двора великой княгини Екатерины Михайловны. Марию уже должны были
представить великой княгине, но мать уехала, бросив все на произвол судьбы. Марии
остается только сожалеть об этом.
Мария постоянно посещает художественные выставки. Летом, 12 июля 1883 года, в зале
Пти, открылась одна из самых знаменитых, Выставка Ста шедевров. На этой выставке
были представлены картины художников из частных коллекций, от эпохи Возрождения до
современности. Все современные издания дневника выкидывают запись о том, что за
обедом у них Канроберы, а потом они отправляются на выставку. А между тем сразу за
этим следуют слова:
“Боже мой - мне нужно только одно: обладать талантом. Боже мой, мне кажется, что лучше
этого ничего нет”.
Ясно, что это впечатление от выставки шедевров. Она начинает понимать, что повторение
пути Бастьен-Лепажа для нее - пагуба. “Потому что сравняться с тем, кому подражаешь
невозможно. Великим может быть только тот, кто откроет свой новый путь, возможность
передавать свои особенные впечатления, выразить свою индивидуальность.
Мое искусство еще не существует” - резюмирует она. Все, о чем она говорит, разумеется
банальность, при том еще и банально выраженная, но само понимание того, что
происходит с ней, показательно.
Она с новой силой начинает работать и пишет портрет Божидара Карагеорговича на
балконе. Жулиан находит, что сходство велико, что это очень оригинально, очень ново, что
в нем есть что-то... от Эдуарда Мане. Впрочем, крамольная фамилия последнего выкинута
из текста, чтобы не шокировать добропорядочную публику. Хотя в это время уже и
назревает некоторый пересмотр позиции официальной критики по отношению к Мане.
Нас же интересует то, что она не просто декларирует о поиске новой дороги для себя, но и
нащупывает ее и начинает по ней двигаться.
Она надевает на себя по два-три шерстяных трико для тепла и чтобы обезобразить талию, как шутит она, пальто за 27 франков и большой вязаный платок, чтобы слиться с толпой и, не привлекая излишнего внимания, заняться делом; она отправляется на натуру в парк, на
аллею в золотистых тонах, в сопровождении своего верного друга Божидара.
“Было кажется время, когда чахотка была в моде, и всякий старался казаться чахоточным
или действительно воображал себя больным. О, если бы это оказалось одним только
воображением! Я ведь хочу жить во что бы то ни стало и не смотря ни на что; Я не
страдаю от любви, у меня нет никакой мании, ничего такого. Я хотела бы быть знаменитой
и пользоваться всем, что есть хорошего на земле... ведь это так просто”.
И как не патетично это звучит, когда в дело вступает рок, начавшийся парад смертей уже
не остановить, потому что траурный кортеж уже движется по вашей улице, но вы его еще
не видите.
Глава двадцать пятая
ПАРИЖ . ПОСЛЕДНИЙ САЛОН
Вот и наступает 1884 год, последний год жизни Марии Башкирцевой, принесший ей
столько разочарований. 31 декабря года предпоследнего она записывает в дневник
разговор с Клер Канробер, чье имя переводчица всех русских изданий переводит, как
Клара, а незабвенный “комментатор” молодогвардейского издания (клянусь, это последнее
его упоминание, смотрите его фамилию в “Библиографии”) определяет, как
принадлежащее Бреслау, которую все-таки, на минуточку, звали Луизой-Катрин, из
которой Клары, ну никак не получается.
“Канроберы обедали у принцессы Матильды, и Клара рассказала мне, что Лефевр говорил
ей, что он знаком с моим талантом, очень серьезным, что я - личность довольно
