Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
Именно после этой выставки она начинает размышлять над живописью Бастьен-Лепажа,
переосмыслять свое к ней отношение, которое не очень понятно, если не знать факта ее
знакомства с живописью Мане. Однако, свою картину в Салон она готовит совершенно в
русле, скажем так, фотографического романтизма Бастьен-Лепажа. Это “Сходка” или
“Митинг”, как ее по другому называют. Видимо, не просто сойти с наезженных рельс.
Дни напряженного ожидания и она получает первый удар - ее картина принята даже не с
№ 2, а с № 3, значит она будет повешена безобразно.
Напрасно Тони Робер-Флери пытается ее уверить, что картина была принята хорошо
всеми членами жюри, что произошла какая-то неувязка и только благодаря “какому
особому роду несчастья” она получила № 3. Между ними происходит следующий диалог:
“ - Но какие недостатки они находят в картине?
- Никаких.
- Как никаких, значит, она недурна?
- Она хороша.
- Но в таком случае?
- В таком случае это несчастье, и все тут; в таком случае, если вы найдете какого-нибудь
члена комиссии и попросите его, то вашу картину поместят на лучшем месте, так как она
хороша.
- А вы?
- Я член, специально назначенный наблюдать, чтобы соблюдались номера, но, поверьте, если кто-нибудь из наших попросит, я ничего не скажу против этого”.
То есть Робер-Флери как раз поставлен наблюдать за соблюдением правил, а значит, в
первую очередь, не может да и не хочет их нарушать. Ее возмущает, что и он, и Жулиан
говорят о том, что нравственно она достойна № 2, и ничего не хотят сделать. “Итак, я
принята только с № 3!”, - восклицает она.
“... среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее...
действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то
заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть
лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и
смертельной болезни”.
Горькие и верные слова. Начало таланта, только самое его начало. Она даже не верит, что
оно есть, на нее находит глубокое и безнадежное уныние, чтобы заснуть, она принимает
бром. Именно в это время она затевает переписку с Ги де Мопассаном, котораю мы
выделили в отдельную главу.
Она записывает в дневник, что Бастьен-Лепаж очень болен, но то ли еще не поняла, что
смертельно, то ли на фоне ее собственной приближающейся смерти, о которой она
постоянно думает, чужая ей не кажется чем-то сногсшибательным.
У Бастьена открывается выставка на улице Сэз. Выставка блестяща, как считает Мария, но
там все старые вещи. Ему тридцать пять лет, а Рафаэль умер тридцати шести, сделав
больше, отмечает она. Правда, Рафаэль с двенадцати лет был обласкан герцогинями и
кардиналами, работая у великого Перуджино, а пятнадцати лет уже сам был причислен к
великим мастерам. А Бастьену приходилось первое время в Париже сортировать на почте
письма от трех до семи утра. Она его понимает, у нее тоже много оправданий:
малоартистическая среда, болезнь. Но она все сравнивает и сравнивает себя с Бастьеном, достигла ли она тех же результатов, что и Бастьен в свое время, и сама себе отвечает: даже
вопрос неуместен. Конечно, достигла. Она ставит даже вопрос о превосходстве младшего, то есть себя.
Салон открывается, ее хвалят ценители, правда, многие оговариваются, что она похожа на
Бастьен-Лепажа. Опять на того же Бастьена, которого она вскоре превзойдет. Она с гневом
рассказывает Роберу-Флери, что ее обвиняют в том, что она не сама написала картину.
- Как можно волноваться из-за этого? Такую грязь нужно отшвыривать ногами, -
успокаивает ее Тони.
Журналы наперебой просят разрешения воспроизвести картину, она всем дает согласие.
Она подписывает и подписывает: воспроизводите!
“В общем, мне лестны все эти толки о моей картине. Мне завидуют, обо мне сплетничают, я что-то из себя представляю. Позвольте же мне порисоваться немножко, если мне этого
хочется.
Но нет, говорю вам: разве это не ужасно, разве можно не огорчаться? Шесть лет, шесть
лучших лет моей жизни я работаю, как каторжник; не вижу никого, ничем не пользуюсь в
жизни! Через шесть лет я создаю хорошую вещь, и еще смеют говорить, что мне
помогали! Награда за такие труды обращается в ужасную клевету!!!
Я говорю это, сидя на медвежьей шкуре, опустив руки, говорю искренно и в то же время
рисуюсь....” (Запись от 17 мая 1884 года.)
Для нее все это, как, впрочем, и сама жизнь обращается в игру, она настолько заигралась, что уже и сама не понимает, что ее действительно трогает, а если бы мы знали, какую игру
на самом деле она ведет в это время, то изумлению не было бы предела. В эту игру она
никого не посвящает.
Умирает ее самая старая собака Пратер, она плачет, записывая об этом в дневник и тут же
не может удержаться от мысли, что ее будущие читатели подумает при этом о доброте ее
сердца.
Она думает о любви, как о единственной вещи, дающей счастье, забывающей забыть все
горести.
“При родственных отношениях, в дружбе, в свете - везде проглядывает так или иначе
какой-нибудь уголок, свойственной людям грязи: там промелькнет своекорыстнее, там
глупость, там зависть, низость, несправедливость, подлость. Да и потом, лучший друг
имеет свои, никому не доступные мысли, и, как говорит Мопассан, человек всегда один, потому что не может проникнуть в сокровенные мысли своего лучшего друга, стоящего
прямо против него, глядящего ему в глаза и изливающего перед ним свою душу.
Ну а любовь совершает чудо слияния двух душ... Правда, любовь открывает простор
иллюзиям, но что за беда? То, что представляется существующим, - существует! Это уж я
вам говорю! Любовь дает возможность представить себе мир таким, каким он должен
быть...”
Она записала эти слова 30 мая 1884 года, то ли проговорившись, то ли сознательно.
Откуда у нее вдруг это знание любви? Почему она так уверена в своих словах? “Это я вам
говорю!” Ведь еще совсем недавно она заполняла страницы стенаниями, что она ничего о
любви не знает и никогда не любила? И откуда эта впервые возникшая на страницах
русского издания дневника фамилия известного французского писателя Ги де Мопассана, большего любителя женщин и знатока адюльтера?
Глава двадцать шестая
ЧЕМ ЗАКОНЧИЛСЯ ЭПИСТОЛЯРНЫЙ РОМАН?
