Сара Корбетт - Дом в небе
Иногда Ромео отваживался на что-то вроде кокетства.
– Как по-твоему, сомалийские мужчины красивые? – спросил он однажды. – Красивее, чем ваши мужчины?
Я не ответила. Тогда он попробовал зайти с другой стороны.
– За кого из солдат тебе хотелось бы выйти замуж? – вкрадчиво поинтересовался он.
Я ответила, что я не хочу замуж за солдата.
– Вот как? – Ромео приподнял брови. – А если бы я предложил тебе выйти за меня замуж, ты была бы счастлива?
Я отметила, что он не спрашивает согласия. Я давно догадывалась, куда он клонит, но сейчас, услышав эти слова, я вздрогнула от ужаса. Если они заставят меня заключить какой-нибудь формальный брак, то мне никогда отсюда не выбраться.
– Я не в том положении, чтобы принимать такие решения, – отвечала я, энергично тряся головой, чтобы подчеркнуть, что шансов нет никаких. – Я невольница.
– О да, – согласился Ромео, – но так решил Аллах. – Он молитвенно сложил руки. – Ты должна принять это, Амина.
Я подозревала, что для Ромео эти разговоры о замужестве были отчасти способом приятно провести время, помечтать вслух, поскольку даже он уставал от бесконечного чтения и комментирования Корана. Он признался, что ему хочется и выкуп и невесту и что он женился бы на мне сию секунду, если бы не товарищи, которые могут заподозрить, что он отбирает у них деньги. Так что сначала надо завершить «программу». А когда все закончится, я смогу жить в доме его матери в Харгейсе, пока он будет учиться в Нью-Йорке. И поскольку я белая, то мне придется безвылазно сидеть в комнате. «В большой комнате!» – уточнил Ромео, явно рассчитывая поразить меня этой блестящей перспективой. А иначе есть риск, что меня изнасилуют или похитят.
– Если бы ты стала матерью моих детей, – мечтал Ромео, – ты бы учила моих сыновей джихаду. Ты бы отправила их на джихад в Сомали или другую страну. Ты бы учила их Корану, и очень, очень хорошо.
Но его лесть была мне слабым утешением. Однажды он подошел ко мне, низко наклонился и показал хорошо известные мне строки в Коране: Ваши жены являются пашней для вас. Приходите же на вашу пашню, когда и как пожелаете. Пашня, насколько я понимала, – это поле, которое пашут.
Ромео улыбнулся:
– Ты понимаешь, что это будет значить, когда ты станешь моей женой?
– Да, – ответила я с упавшим сердцем, – но я не хочу это обсуждать.
Для обозначения секса у него служило выражение «делать приятное».
– Когда ты станешь моей женой, иншалла, мы будем все время делать приятное, – сказал мне Ромео. – Потому что я все время хочу делать приятное.
Я сидела потупившись. Он встал и вышел из комнаты.
Когда Ромео отсутствовал, мне оставалось только слушать. Я слышала, как мальчики кашляют и плюют за дверью в приемной. Как они моются и молятся. Чистят зубы веточкой акации, травят анекдоты или молчат, сообща страдая от скуки. Я слышала, как щелкают пальцы, веля Найджелу совершать очередное омовение.
Но чаще всего мне доводилось слушать их сотовые телефоны. Телефон был у каждого, а у некоторых по два. Это были дорогие последние модели, иногда с сенсорным экраном, купленные на солдатские деньги еще до нашего похищения. Поскольку в доме не было электричества, заряжали телефоны в киоске на рынке, платя за это несколько монет. Очень редко по телефону кто-то разговаривал, разве что капитан и Ромео, получавшие инструкции откуда-то из Могадишо, и изредка Джамал очень коротко и смущенно переговаривался с Хамди. Однако мальчики не выпускали телефоны из рук, бесконечно меняя рингтоны. Поскольку музыка была запрещена по закону шариата, рингтоны были не музыкальные. Щебет птиц, звонки, кваканье лягушек, детский смех – все это сводило меня с ума. Еще на телефонах у них стояли нашиды – арабские песнопения, восхваляющие величие Аллаха и добродетели Мухаммеда. Порой мальчики заходили ко мне в комнату и показывали видеоролики, скачанные с саудовских веб-сайтов. Эти ролики были сделаны нарочно для того, чтобы возбуждать злобу и ненависть, показывая мертвых палестинцев и афганцев и много мертвых детей. Взрывы в Ираке чередовались с кадрами обрушения Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Моджахеддины в балаклавах учились стрелять из автоматов и гранатометов на фоне зубчатых горных вершин. Внизу бежали арабские субтитры. На одном видео все время появлялся Джордж Буш, который говорил: «Этот крестовый поход, эта война с терроризмом, быстро не закончится». Словом, ислам был в опасности по всему миру. Вскоре я научилась, сидя за дверью в своей комнате, различать видеоролики по голосам имамов, читающих проповеди, пока сзади рвутся снаряды и кричат люди, и могла сказать, какое из джихадистских видео наиболее популярно в данный момент. Видеоколлекция постоянно пополнялась. «Боже, – думала я, – эти ребята по десять часов в день глядят в своих телефонах, как умирают их единоверцы».
В туалете было зарешеченное окошко, из которого видны были крыши соседних домов. Вечером где-то вдалеке зажигался неоновый зеленый огонек – я догадывалась, что это вход в мечеть, – и мелькали фары машин. Часто в поисках пищи к нам забредали голодные дикие кошки. Мальчики швыряли в них что под руку подвернется – обувь, мусор, – но кошки находили способ проникнуть даже ко мне в комнату – юркие, тощие, почти лысые существа. Прикованная к своему матрасу, я не могла встать и защититься, когда они появлялись. Они слонялись вокруг, пока я ела, и потом с шипением дрались за мою липкую от жира глубокую миску, которую я под конец ставила на пол.
Шли недели. Пролетел и мой двадцать восьмой день рождения – я точно не знала когда, потому что давно утратила счет дням. Я засыпала и просыпалась, слушая птичий гомон на крыше, – стаи перелетных птиц опускались туда, чтобы отдохнуть. Однажды голос диктора по радио зачастил: Майкл Джексон, Майкл Джексон, Майкл Джексон. Оказывается, Майкл Джексон умер, но об этом я узнала много позже. Пища, и без того скудная, почти исчезла. Утром мне давали три кубика животного жира, чашку водянистой похлебки и пару ломтиков тягучего лаваша. Чай стал редкостью. После вечерней молитвы утреннее меню повторялось, иногда с добавлением перезрелого банана. Порой было не три кубика жира, а два. В иные дни меня вообще не кормили. Мое тело приняло ужасающий вид: тазовые кости торчали, как куриные крылышки, ребра, ключицы выпирали наружу, груди не было. Голод лежал у меня в желудке, точно тяжелый камень с острыми, ранящими краями, а иногда как надутый воздушный шар, готовый взорваться. Мозг кипел, так что тянуло размозжить голову об стену, чтобы прекратилась эта боль.
