Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера
Теперь не оставалось ни малейших сомнений, что фронт разваливается, что отныне нам предстоит долгое и томительное отступление из России и что лишь какое-нибудь там чудо-оружие Геббельса способно воспрепятствовать этому. Наше бегство по-прежнему трактовалось исключительно как «выравнивание линии фронта», а обещанные нам на подмогу дивизии из Франции все задерживались и задерживались. И хотя в целом дисциплина оставалась на уровне, донесения о дезертирах и пораженцах учащались, и это нас ничуть не удивляло. Нам, простым солдатам, рассуждать было не в привычку, да и некогда было, поскольку приходилось постоянно думать о том, как уберечь собственную шкуру, но разочарование усугублялось и осознанием того, что все эти годы нам бессовестно лгали.
Понимание того, что с каждым километром граница Польши становится все ближе и ближе, придавало всем нашим действиям остроту. Свинцово-серое небо, гонимый пронзительно-холодным ветром снег — одно счастье, что эта погода и противника заставляла отсиживаться в тепле, перечеркивая его планы.
Темнело, когда перед нами возникло еще одно село. У нас уже стало обычаем давать немецкие имена занимаемым населенным пунктам — так было куда легче ориентироваться. Да и спесь не позволяла снисходить до русского языка. Это получило название Нордхаузен. Разведка доложила, что какой-то малочисленный отряд уже опередил нас и расположился в хатах. Это нас отнюдь не обрадовало. Никто не знал, как поступить в подобной ситуации, в которой даже такой простой вопрос, как выставление постов, и тот выливался в проблему, причем нешуточную.
Мы ввалились в хату, уже занятую связистами. Те сначала протестовали, потом все же сжалились и впустили нас, вероятно, рассчитывая, что мы в случае чего выручим и их. На столе посреди хаты громоздился неуклюжий ящик серого цвета — радиопередатчик. Потолок в этом жилище был низкий, и самому высокому из нас приходилось сгибаться, но было тепло, в печи весело потрескивал огонь, горели свечки, что придавало убогой хате оттенок чисто немецкой уютности. Мы знали, что Красная Армия следует по пятам, на этот счет никаких иллюзий не оставалось, но поскольку нам все же удалось слегка начистить русским ряшку за день до этого, мы резонно полагали, что они не отважатся тревожить нас хотя бы день-два.
До полуночи я простоял на посту, меряя шагами деревенскую улицу и вглядываясь в серо-белую полутьму в поисках признаков тайком пробирающегося неприятеля. Я хорошо понимал, что любому укутанному в белый маскхалат «ивану» ничего не стоит подобраться ко мне и обойтись со мной как полагается, но неприятеля не было, и я был ужасно рад, когда меня сменили и я мог вернуться в тепло жилища.
Четверо или трое моих сослуживцев спали, как сурки, у плиты, а один и вовсе забрался наверх, и, невзирая на строгий приказ спать не раздеваясь, мы стаскивали с себя на ночь все, что можно. Связист в наушниках сидел за столом у радиопередатчика, а его товарищ вычерчивал на разложенной перед ним карте какие-то непонятные знаки — стрелы, полосы. Оба вполголоса переговаривались, похрапывали мои товарищи, посвистывал передатчик, словом, все было тихо и мирно.
Все исходившее из настроенного на прием радиопередатчика, на мой взгляд, представляло обычную штабную дребедень. Но вдруг я услышал нечто, что испугало меня и даже заставило встрепенуться. Радист, записывая получаемую радиограмму, проговаривал ее текст про себя. До меня донеслись слова: «…группа неприятеля численностью около ста человек, часть на лыжах, действует вблизи села такого-то и такого-то». Название села, естественно, прозвучало по-русски. Радист потом, как бы в раздумье, тихо произнес:
— А как это село по-русски называется? Черт бы их побрал, назвали бы по-немецки, ясности ради, так нет же — по-русски! Язык сломаешь! Оба взглянули на карту, и по их физиономиям я тут же понял, что речь идет именно о нашем селе, Нордхаузене, как мы окрестили его!
Оба подскочили, точно ужаленные, и вместе с ними я, сразу же бросившись натягивать сапоги, маскхалат. Тут же от шума проснулись и мои сослуживцы, но я уже несся к двери с винтовкой. Как раз в этот момент прозвучали первые выстрелы. Выскочив на улицу, я увидел, как вдалеке промелькнули белые фигурки лыжников, и тут же бросился в снег. О том, что произошло со связистами и с моими сослуживцами, мне уже не суждено было узнать. «Белые привидения», блестяще воспользовавшись эффектом внезапности, залегли на другом конце улицы за пулеметом, буквально в считаные секунды, обретя тем самым полный стратегический контроль над всем селом. Мы оказались в западне!
Едва приподняв голову, я наблюдал за тем, что происходило вокруг. На снег упала полоска тусклого света — это распахнулась дверь хаты на противоположной стороне улицы, и оттуда показались несколько человек наших — русские, казалось, только и дожидались этого — все мои товарищи упали, скошенные пулеметной очередью. Распахивались двери хат, из них выбегали люди, и тут же падали, падали под огнем русских. На снегу темнели все новые и новые трупы. Слышались крики ужаса, боли, отчаяния.
Я в белом маскхалате продолжал неподвижно лежать в снегу, зная, что на меня не обратят внимания в этой суматохе. Но, завидев нескольких русских, пронесшихся в паре метров от меня, я понял, что пора делать ноги, и быстро. Тут я почувствовал, как холод начинает проникать в меня. Открыть сейчас огонь означало акт самоубийства, и я ползком переместился за угол хаты в стоявший во дворе сарай. Мне повезло, что вокруг не было ни души, и я несколько секунд спустя уже несся во весь опор, полусогнувшись, неизвестно куда, пытаясь раствориться в белесом сумраке зимней ночи. Мне и правда везло — ни одного выстрела в мою сторону не прогремело. Но теперь я оказался один, я был перепуган до смерти, в каждом предмете вокруг таилась угроза, меня терзали муки совести — я-то понимал, что русские лыжники уже далеко, скорее всего, там, где я еще недавно стоял на посту.
Вскоре стрельба в селе прекратилась. Я понял, что русские свою задачу выполнили, одержав полную победу. И осознал всю серьезность положения, в котором оказался: снег едва ли не по пояс, отсутствие еды, более того, я представления не имел, куда идти. Шел снег, у меня не было с собой компаса, и я совершенно не ориентировался, где запад, а где восток. Но тут мне показалось, что я различил голоса. Голоса приближались, я, лежа в снегу, вслушивался и умирал от страха. Потом я разобрал немецкую речь, а когда неизвестные подошли ближе, я все же решился подать голос. Первой их реакцией было броситься в снег, только по прошествии какого-то времени мы все же решили поверить друг другу. Их было девять человек, кое-кто был из нашей ударной группы, один был лейтенант, другой унтер-офицер. Я не стал им рассказывать, что незадолго до атаки русских находился на посту. К счастью, они тащили за собой плоскодонку с запасами провианта, одеялами и боеприпасами. Они пережили примерно то же, что и я, только их хата стояла где-то на отшибе, что и дало им возможность ускользнуть незамеченными. Все на чем свет ругали часовых, так и не поднявших тревогу. Никто не сомневался, что все наши в селе — а их было не меньше сотни человек — до единого перебиты и что единственные, кому посчастливилось спастись, — мы.
