Имбер Де Сент-Аман - Жозефина
Эмоциональное напряжение, связанное с войной, не только не отвлекало Бонапарта от его любви, но оно делало ее еще более пылкой, более горячей, более страстной. Его кипучая натура прекрасно справлялась с этими двумя страстями — с любовью к женщине и любовью к славе. Постоянное движение, военная лихорадка, в которой он жил, давали импульс его необузданным чувствам. В его желаниях всегда присутствовало что-то неспокойное, властное, деспотическое. Он не понимал, не воспринимал сопротивления женщин, кроме сопротивления той, которая звалась Победой. Он звал Жозефину, значит, Жозефина должна была поспешить. Он провел с ней с начала их супружеской жизни только сорок восемь часов — скорее, как любовник, нежели супруг. Его страсть была разожжена, но не утолена. Чувства, воображение, сердце — все в нем трепетало. Беспечная креолка, непривычная к подобным проявлениям чувств, была, может быть, ими больше удивлена, чем осчастливлена.
Данфрей, полагаем, очень точно определил чувства Жозефины и ее супруга в тот период. Рассказывая о страсти Бонапарта к своей жене, он отмечал: «Он вносил в эту привязанность — говорят, единственную, которая заставляла трепетать его сердце, — весь пыл и весь жар своей необузданной натуры. Что касается Жозефины, в его присутствии она ощущала больше беспокойства и удивления, нежели любви. Даже гениальность, замечаемая ею в его взгляде, пронизывающем и страстном, производила на ее нежную и вялую душу нечто вроде гипноза и ослепления, которым она подчинялась не без тайного страха, и прежде чем поддаться ему, она не раз спрашивала себя, не является ли необычайная уверенность в себе, проступающая в речах генерала, следствием самомнения молодого человека, ведущего к горьким разочарованиям».
Не подлежит сомнению, что она была очень польщена первыми успехами Бонапарта, но, как заметил Мармон: «Она больше стремилась наслаждаться триумфом своего мужа в центре Парижа, чем отправиться к нему в Италию». Слишком тяжело было ей покинуть своих детей, свои связи и эту парижскую жизнь, которая так хорошо подходила ее доброй, ласковой, милой, но несколько фривольной и легковесной натуре. Она любила этот обворожительный город, который не вернул еще весь свой прошлый блеск, но все же был полон очарования и притягательности. Очень оживленные тогда театры, салоны, начинавшие открываться, элегантность и нравы старого режима, понемногу возрождавшиеся, дворец Директории, где ее принимали как королеву, — все это нравилось Жозефине. Как говорит поэт Арно, автор «Воспоминаний шестидесятилетнего»: «На смену террору, добычей которого так долго был Париж, пришло почти абсолютное безразличие ко всему, что не доставляло удовольствия: все наслаждались настоящим, предвосхищали будущее и возвращали прошлое. Люксембургский дворец, где расположились пять правителей Директории, стал уже тем, чем будет впредь: местом, где находится власть, двором. И так как там не запрещалось появляться женщинам, с ними туда проникали более приятные, чем раньше, манеры. Освобождаясь от своей грубости, республиканцы начинали осознавать, что галантность вполне могла сочетаться с политическими обязанностями, что была даже определенная мудрость в том, чтобы воспользоваться ею как средством управления, и праздники, где дамы забирали в свои руки власть, от которой они были оторваны в течение долгого времени правления Конвента, подтверждали то, что мужчины во власти меньше думают о разрушении старых нравов, чем о том, чтобы подражать им».
Впрочем, друзья мадам Бонапарт не переставали ей повторять, что ее место не в Италии, что война только началась, что нужно оставить победителя со своими военными заботами, своими планами военных кампаний, своей стратегией и что молодая женщина не создана для суматохи лагерей и опасностей сражений. В своей блестящей «Истории императрицы Жозефины» Обена сказал: «Мадам Бонапарт очень сильно критиковали за то, что она уже в апреле не поспешила в Италию по первому призыву супруга, еще до победы при Лоди и взятия Милана. Бог мой, лишь ее славному супругу, черпавшему в своем гении уверенность в победе и в своей нетерпеливой любви — желания, менее всего беспокоившемуся о препятствиях, могло прийти на ум выражение столь поспешных требований. Не в обычае Республики было видеть жен генералов, едущих в обозе армий. Правилом, основанным на вполне понятных мотивах, было вовсе этого не желать, да и осторожность подсказывала это. Мы не претендуем представлять Жозефину женщиной, скроенной на античный манер, римлянку, героиню. От этой креольской натуры, беспечность которой хоть была и мила, но все же являлась недостатком, было бы слишком ожидать готовности вот так, с самого начала, окунуться в трудности и неустроенность большой войны, останавливаться в итальянских городах и деревнях».
Бонапарт же совершенно не понимал подобных колебаний. Для того чтобы заставить свою жену решиться приехать к нему, он пишет ей письмо за письмом, одно страстнее другого. Люди старого режима, бывшие поклонниками Жозефины, посмеялись бы сами над собой, будь у них подобный стиль и подобные повадки. Им показалась бы «буржуазной» такая экзальтированная любовь. Конечно, они читали «Новую Элоизу», но они не адресовали своим законным женам тирады и гиперболы в стиле Жан-Жака. Александр Богарне не приучил Жозефину к такой любви, любви до самозабвения, которая в глазах волокит Версальского двора была позволительна между любовниками, но неуместна и смешна между супругами. И поэтому мадам не принимала всерьез трагически страстные излияния своего супруга. Послушаем интересные откровения Арно по этому поводу: «Мюрат передал мадам Бонапарт письмо, в котором молодой победитель торопил ее приехать к нему. Это письмо, которое она мне показала, а также и другие, которые Бонапарт написал ей со времени своего отъезда, носили отпечаток самой безумной страсти. Жозефина потешалась над этими письмами, продиктованными ревностью. Она читала мне отрывки, принижая те мысли, которые так мучили его: «Если это правда… бойся кинжала Отелло!» Я вспоминаю, как она произносила с милым креольским акцентом: «Как он забавен, этот Бонапарт!».
Мадам Ремюза, так мало благоволившая Наполеону, расположенная отрицать его способность испытывать какие-либо нежные чувства, просто вынуждена была сделать это признание в своих мемуарах: «Он испытывал к Жозефине определенную привязанность, и если и могло его что-либо растрогать, так это только что-нибудь связанное с ней. Даже будучи Бонапартом, невозможно избежать всех воздействий любви». Да, Бонапарт испытал воздействие страсти. Трудно найти более яркое подтверждение его любви, кроме этого письма, по настоящему красноречивого, истинно страстного, которое он написал Жозефине из Тортоны 15 июня 1796 года и которое побудило ее принять наконец решение приехать к своему супругу, безумно любившему ее. Может быть, и просквозило там некоторое влияние выспренности Жан-Жака Руссо, но было в его вулканическом стиле по меньшей мере что-то волнующее и искреннее, подкупающая и правдивая интонация.
