Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
— Возьми, — протянул, — это мой адрес. Тут недалеко, четыре остановки трамваем. Сегодня не получится, приходи завтра, к семи вечера. Я к тому времени освобожусь…
Побежал вприпрыжку на крыльцо, обернулся, помахал рукой.
Мир неожиданно чудесным образом переменился, расцвел. Запели струны в душе: «назначил свидание! завтра увидимся!» Все, что тяготило все эти годы, рождало злые мысли, желание отомстить — развеялось как дым от звука его голоса, улыбки, любимых его васильковых глаз. Возвращалась в Москалевку переполненным трамваем, думала в волнении: платье выходное погладить, туфли подкрасить зубным порошком. Но прежде всего искупаться, смыть с себя больницу.
«Господи, — ужаснулась, — мыло!» От взятого в санатории вонючего хозяйственного куска остался обмылок, туалетное мыло в парфюмерии стоит бешеных денег — обертки не купишь на жалкие ее оставшиеся гроши.
Покосилась машинально на сидевших напротив пассажиров, дикая родилась мысль: встать, закричать в полный голос: «Деньги и драгоценности на пол, у меня в сумке бомба!»
Спятила, точно. Поднялась с места, устремилась на пронизываемую с обеих сторон сквознячком, заполненную людьми площадку. Смотрела на входивших пассажиров, на висевших гроздьями на поручнях безбилетников. Один, по виду беспризорник, в рваной женской кофте, докуривал «бычок», уворачиваясь от сыпавшихся в лицо искр.
«Пуховая шаль! — пронеслось в голове. — Машин подарок» (взяла на всякий случай в дорогу — вдруг похолодает).
Это был выход из положения! Вытащила, вернувшись, из чемодана бережно хранимую шаль из ангорской шерсти, которой накрывалась зимой в телеге возвращаясь с каторги, положила в кошелку. Поехала на толчок на Университетской улице, торговавший преимущественно с рук, отдала не торгуясь шаль нетрезвой перекупщице за пятнадцать целковых; зашла в ближайшую парфюмерию, выбрала на прилавке, добавив два рубля из дорожного запаса чудно пахнущее французское мыло в бархатной коробочке. Вскипятила на другой день за стеной флигелька воду в очаге, вымылась стоя над тазиком, облилась напоследок из кувшина. Сидела с мокрыми волосами, нагишом на перевернутом тазике, скребла шершавым осколком кирпича потрескавшиеся пятки, усмехалась довольная: «Чистенькая, розовенькая. Пахну хорошо»…
То, что случилось потом, врезалось навсегда в память, терзало до конца дней. Она нашла по записке грязную меблирашку на Рымарской, поднялась по шаткой лестнице, прошла в конец темного коридора, постучала в семнадцатый номер.
Он открыл ей дверь, дохнул винным перегаром. Босой, в полосатой тельняшке навыпуск. Отступил на шаг:
— Заходи.
Она огляделась по сторонам. Тесная комната с мутным окном, клеенчатый стол, шкапчик, металлическая кровать под серым одеялом. Тяжелый запах непроветриваемого жилья.
— Окно не открываю, рядом помойка.
Глянул коротко, схватил за плечи, всосался в губы.
— Давай по-быстрому!
Повернул спиной, начал стягивать панталончики:
— Нагнись! Забыла?
Помогал пальцами, царапнул, она коротко вскрикнула от боли. Вошел — глубоко, сильно, она счастливо застонала, устремилась навстречу.
— Хорошо! — повторял он. — Хорошо!.. Хорошо!..
Лежали спустя короткое время на койке, курили по очереди зажженную папиросу.
— Устал… — потянул он подушку под голову. — Сосну ненадолго…
Уснул мгновенно, шлепал смешно губами. Она гладила повлажневшие его волосы, целовала в висок. «Мой до конца дней, — думала. — Не расстанемся теперь».
Очнулся он спустя десяток минут, глянул мутно.
— А, ты еще здесь? — произнес.
Будто ножом полоснул по сердцу. Она поднялась, молча стала одеваться. Видела краем глаза: он прошел голый к шкапчику, извлек что-то. Нагнулся. Чихнул, закашлялся, повернулся в ее сторону:
— Иди, нюхни. Героинчик первый сорт…
— Витя, не надо, — попыталась она оттащить его от шкапчика. — Зачем тебе это?
— Не тронь, — рвался он из рук. — Героин — главное оружие пролетариата! Атас!
Через минуту он был невменяем. Ходил по комнате, лихорадочно говорил, грязно матерился.
— Нехорош ебарь? — вопрошал. — Мало тебе? До дрожи не довел? Эсерка блядская! Еблась с надзирателями, а? За пайку хлеба? Жопу, вон, отъела. У меня таких как ты… Свистнуть только… Не-ет, погоди! — загораживал ей дорогу к двери. — Мы до конца с тобой не договорили. Какая ваша на текущий период времени политическая платформа? Раком, да?
Ее колотила ярость. Увидела висевшую на стене кобуру «браунинга», подбежала, сорвала с гвоздя.
— Эй, ты чего? — пробовал он подняться с койки. — Не трожь, заряжен…
Покачнулся держась за стенку, его стало рвать…
Она швырнула в него тяжелой кобурой, выбежала вон из комнаты.
Чиновница революции
На рассвете ее будил рев моторов. Проснувшись в тесной горенке, она терла глаза, смотрела в занавешенное окно, за которым простиралось тренировочное поле, с которого взлетали по утрам на новых машинах летчики-испытатели аэроплановосборочного завода «Анатра». С некоторыми она была знакома: они приходили в свободное время в Дом рабочей пропаганды, где она вела четыре раза в неделю занятия на земгоровских курсах по подготовке работников волостных ведомств.
Устроиться на хлебную должность после возвращения в Симферополь помог местный социал-демократ Жан Августович Миллер, с которым она отдыхала в санатории до отъезда на лечение в Харьков. Миллер, по слухам, был командирован в столицу губернии руководством РСДРП, чуть ли ни самим Лениным — вести агитацию среди местных пролетариев. Занимал в городском комитете самоуправления должность губпарторганизатора, был прирожденный оратор, пользовался популярностью среди горожан.
Работа на курсах была интересной, живой, обязанности неопределенными. Договорились, что она прочтет что-то вроде краткого курса по истории русского освободительного движения последней поры. Расскажет о партиях, партийных программах, о целях и задачах новой демократической власти. Сложности теории, никогда ее не занимавшие, в которых она не была сильна, она оставила — делилась в основном собственным опытом революционной борьбы, рассказывала о том, что пережила лично, и это на поверку оказалось лучшим решением: на лекции ее приходили из соседних групп, в основном медики из расквартированных в городе госпиталей и лазаретов — врачи, фельдшеры, сестры милосердия. Было несколько рабочих чугунолитейного завода и железнодорожных мастерских, летчики с «Анатры», армейские снабженцы — с полсотни любознательных благодарных слушателей, не писавших конспекты, общавшихся с ней накоротке, засыпавших вопросами, долго не расходившихся после занятий.
