Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Он меня еще вспомнит
«О, возглас женщин всех времен:
«Мой милый, что тебе я сделала?!»
Марина ЦветаеваОна стояла на мосту, смотрела вдаль. Светило ласково солнышко, пахнущий нагретыми травами ветерок теребил волосы, поднимал на воде серебристую рябь. Господи, какое счастье видеть — в полную силу! Деревья, фасады домов, сыплющийся сверху, хрустящий под ногами оранжевый сор с веток зацветших акаций. Словно в детском калейдоскопе, который ей подарили когда-то на пятнадцатилетие. Смотришь, не налюбуешься!
Харькова по приезду она не видела — было не до этого. Теперь была свободна как птица! Поезд уходил в воскресенье, поздно вечером, в запасе целых три дня. И по городу можно погулять и заглянуть в местное отделение ПСР, пообщаться с товарищами, узнать о событиях на фронте, новостях из Петрограда.
Приютившая ее после выписки в больничном флигельке кастелянша Прасковья Герасимовна объяснила, как добраться до центра, в каких магазинах товары подешевле, в какие лучше не заходить. Она кивала головой, думала про себя: какие еще магазины! В кошельке после покупки железнодорожного билета семь целковых с копейками — не разгуляешься. Стояла на площадке забитого под крышу трамвая, смотрела в мутное окно. В вагоне было душно, разило потом от стоявших рядом людей в несвежей одежде.
— Благовещенская площадь! — прокричал кондуктор.
«Выйду, подышу воздухом, — решила, — у речки постою.
Успею с делами».
Устремилась работая локтями к выходу, спрыгнула на ходу. Перешла на другую сторону, встала у речного парапета, подставив лицо влажному ветерку.
— Те-е-оо-тенька! — гнусавый голос за спиной.
Грязный донельзя подросток в кепке набекрень, волочит ногу в дырявом башмаке.
— Грошик калеке! Неделю не ел!
Она потянула опасливо руку за пазуху, извлекла кошелек (Прасковья Герасимовна наказывала: деньги прятать в чулок под юбкой или в вырез платья: ворья в Харькове — тьма-тьмущая, не успеешь оглянуться — обчистят в два счета).
Порылась в кошельке, нащупала грошик. «Ладно, — тут же решила, — не обеднею».
Извлекла алтын, протянула:
— Вот, возьми…
Калека, не дождавшись, выхватил из рук монету, кинулся, перестав хромать, на другую сторону мостовой, где его дожидалась компания хохочущих оборванцев с дымящими папиросами в зубах.
— Тетка! — орал в ее сторону худой, как глиста, подросток, по всей видимости, атаман в расстегнутой до пупа рубахе. — Айда с нами! Малафеечку струхнуть!
Прифронтовой Харьков, напоминавший большую пересылку, был наводнен нищими, бродягами, беспризорными, босяками. Повсюду — у мучных магазинов, лабазов, лавок неоглядные хвосты очередей. Бабы с младенцами, хмурые бородатые мужики, инвалиды на костылях. Стоят, прислонясь к стенке, сидят на голой земле. Клянут на чем свет «енту самую революцию». Чтоб ей ни дна ни покрышки. Чертову карточную систему ввели на продукты. Хлеба не стало, спичек, соли. Да когда ж такое было, люди добрые!
Харьковский партийный комитет социалистов-революционеров она отыскала легко — располагался он в одном здании с Городским общественным самоуправлением, поскольку тем и другим руководил один и тот же человек — видный украинский эсер Сергей Григорьевич Стефанович, избранный в феврале городским головой. Подтянутый, приветливый, усадил напротив в заваленном бумагами кабинете, угостил крепким чаем с сушками.
— Лечились, значит? Помогло? Ну, Гиршман у нас кудесник, второго такого в России не сыщешь. Вы пейте, не стесняйтесь. Сушек еще возьмите. Не очень крепкий? Я чифирем, как выражаются уголовники, только и спасаюсь, — потер воспаленные глаза. — Больше четырех часов поспать не получается. Дел выше крыши…
Политическая ситуация на Украине, по словам Стефановича, была взрывоопасной. В избранном в Киеве высшем органе власти, Центральной раде групповщина, шатания, разброд. С трудом удалось усмирить сторонников независимого украинского государства — «самостийников», заставить их пойти на союз с «федералистами». Союз этот ненадежный, шаткий, того и гляди развалится. Ни те ни другие не дорожат единством, тянут одеяло на себя. В Харькове своя напасть — большевики. Соратники по борьбе, называется! Мутят воду — не признают ни городской совет, ни голову. Намеренно, с вызовом организовали собственный муниципальный совет. Захватили купеческий дом напротив, вывеску в половину стены навесили…
— О-о, легки на помине! — повернул голову к окну. — Гляньте!
Она посмотрела в ту сторону. Возле двухэтажного особняка с вывеской над входом остановился в облаке пыли и дыма автомобиль, из которого вылезли с разных сторон двое мужчин в одинаковых кожанках.
— Вожак их, Сергеев, — пояснил Стефанович, — Артем как его здесь кличат. Второй — за начальника штаба, Гарский. В прошлом то ли анархист, то ли бундовец. Темная личность…
— Извините! — она не дослушала. — Я сейчас, Сергей Григорьевич!
Кинулась стремглав к выходу, выскочила на крыльцо…
Сколько раз рисовала себе эту встречу. Навоображала невесть что. Бросится навстречу, заключит в объятия. Заплачет.
Заплачет! Как бы не так!
Он поднимался по ступенькам, она закричала ему в спину:
— Гарский! Виктор!
Он оглянулся, узнал судя по всему.
— Чудеса!
Пошел вразвалку вниз, придерживая на боку деревянную кобуру.
— Ну-ка, ну-ка! — оглядел ее с ног до головы. — Каплан, ты, что ли?
Располнел, щегольские усы колечком, на рукаве френча красная повязка. Смотрит иронично, прищурясь.
— Какими судьбами?
— Человеческими. Поздоровался бы сначала.
— Ну, здравствуй! Освободилась? Давно?
— Недавно.
В душе росло раздражение — встретились, называется. Ни радости в его голосе, ни теплоты. Усы подкручивает, не знает, что сказать.
Он уловил, судя по всему, ее настроение, взял за локоть. Заулыбался растерянно — прежний Витя! Тот самый, перелезший к ней однажды утром через подоконник в спаленку.
— Растерялся, извини. Ты прям как гром средь ясного неба…
— Гарский! — закричали с крыльца. — Поторопись! Начинаем!
— Да, иду!
Он полез торопясь в карман галифе, извлек блокнот, карандаш.
— У нас встреча с товарищем Троцким. Он на нелегальном положении, привез от товарища Ленина свежие директивы. Я в числе выступающих…
Написал что-то в блокноте, пристроив на колене.
— Возьми, — протянул, — это мой адрес. Тут недалеко, четыре остановки трамваем. Сегодня не получится, приходи завтра, к семи вечера. Я к тому времени освобожусь…
Побежал вприпрыжку на крыльцо, обернулся, помахал рукой.
