Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой
охоты. Она собирается возвращаться назад, но я просила предупредить меня в случае, если... И вот она меня предупреждает. Это вызывает во мне целую бурю сомнений,
неизвестности и замешательства. Если я поеду, моя выставка погибла... Если бы еще я
проработала все лето, я имела бы предлог - желание отдохнуть; но этого не было.
Согласитесь, что это было бы превосходно, но это слишком невероятно. Провести четверо
суток в вагоне железной дороги и пожертвовать работой целого года, чтобы поехать туда, попытаться понравиться и выйти замуж за человека, которого никогда до тех пор не
видела. Разум и его доводы не имеют в этом случае никакого значения... Раз я обсуждаю
эту глупость, я способна сделать ее... Я не знаю, что делать... Я пойду к гадалке, к старухе
Жакоб, которая предсказала мне, что я буду больна”. (Запись от 1 сентября 1882 года.) Запись очень многозначительная. Начнем с того, что приезжают не молодые соседки, а
соседи. Соседки - это для запутывания следов. Соседи же - это молодые князья Кочубеи.
Молодая хищница Башкирцева давно, с момента посещения Диканьки, нацелилась на
богатых наследников, даже никогда их не видев. Да и какая разница, какие они из себя эти
ребята, если они несметно богаты (раз в сто богаче Башкирцевых), молоды и не женаты.
“Согласитесь, что это было бы превосходно”, выйти замуж за одного из них, но это
“слишком невероятно”. Она прекрасно осознает разницу в социальном положении и все
же, как говорят: попытка - не пытка! За двадцать франков гадалка расскажет и пообещает
ей все, что она хочет, гадалка хорошо понимает, что каждая девушка хочет богатого
жениха и не скупится для клиентки на посулы: счастье в замужестве, много денег и
путешествия!
Она срывается и едет в Россию, за счастьем и большими деньгами, как гонялись всегда за
деньгами ее мать и тетя. Тетя Надин, провожающая ее, похоже, уже никогда не ступит
ногой на русскую землю, ее на всю жизнь напугали процессом, и потому остается на
границе, встречает Марию брат Поль, раздобревший русский помещик. На станциях она
делает эскизы, читает Теофиля Готье, уж не его ли книгу о России, смею предположить, потому что собственная страна для нее не более знакома, чем Испании или Италия, и ее
приходится изучать по французским путеводителям. Эту книгу Теофиль Готье составил из
собственных корреспонденций, посылавшихся в парижскую газету “Moniteur Universel” в
1858-1859, а также в 1861 году, и изданную книгой в 1867-м. Может быть, она читает в
поезде о “Пятничных вечерах”, которые устраивало в Петербурге общество художников.
На один из таких вечеров Теофиля Готье пригласил директор Рисовальной школы г-н
Львов.
“В Санкт-Петербурге есть нечто вроде клуба под названием “Пятничные вечера”. Это
общество состоит их художников, которые собираются по пятницам, о чем и говорит
название. Клуб этот не имеет постоянного помещения, и каждый из его членов поочередно
принимает своих собратьев у себя дома...
На длинном столе расставлены колпачки ламп, разложены веленевая бумага или торшон, картоны, карандаши, пастель, акварель, сепи, туши и, как сказал бы господин Скриб, все, что нужно для рисования. У каждого члена общества есть свое место за столом, и он
должен за вечер сделать рисунок, набросок, сепию, эскиз и оставить свое произведение в
собственность обществу. Продажей своих произведений или разыгрыванием их в лотерее
собираются средства в помощь бедствующим художникам или тем из них, кто испытывает
временные затруднения. Сигареты и папиросы ( так называют сигареты в Санкт-
Петербурге), словно стрелы из колчанов, торчат из расставленных между пюпитрами
рожков резного дерева или глазурованной глины, и каждый художник, не прерывая
работы, берет гаванскую сигару или папиросу, и клубы дыма тотчас обволакивают его
пейзаж или фигуру. Ходят по рукам стаканы чаю с печеньем. Небольшими глотками
отпивается чай, художники за беседой отдыхают. Те, кто не чувствует себя в ударе, ходят, рассматривая работы других, и часто возвращаются на свои места, под впечатлением
увиденного как бы озаренные внезапным светом.
К часу ночи подается легкий ужин, царит самая искренняя сердечность, разговор
оживляют споры об искусстве, рассказы о путешествиях, остроумные парадоксы,
легкомысленные шутки, вызывающие всеобщий неудержимый смех, устные карикатуры,
более удачные, нежели бывают в комедиях, тайну коих открывает художнику постоянное
наблюдение природы. Затем все расходятся, создав каждый хорошее произведение, а
иногда и шедевр и развлекшись от души, что тоже является редчайшим удовольствием. Я
очень хотел бы увидеть подобное общество в Париже, где художники в основном видятся
редко и знают друг о друге исключительно как о соперниках”.
Я думаю, что Готье суров по отношению к собственным художникам, но не заметить
насколько художественная жизнь богата в России он не мог. Тут стоит отметить, что в
петербургской Рисовальной школе, в которой учились такие художники, как Крамской, Репин, уже с 1850-х годов было и женское отделение, там преподавали лучшие русские
художники. Внутренний вид женского отделения в 1855 году нам оставила художница Е.Н.
Хилкова (1827-1876). Знаете ли вы такую? Если сравнить “Мастерскую Жулиана”
Башкирцевой и картину Хилковой, надо признать в Башкирцевой более сильное
творческое начало. Живописно и композиционно ее картина решена лучше, но все-таки
между ними есть временная разница в двадцать пять лет; живопись за это время сделала
качественный скачок. Если картина Хилковой тяготеет к двадцатым-тридцатым годам 19
века, хотя и написана в 50-х, то в картине Башкирцевой чувствуется даже дыхание
импрессионистов (раннего Мане), хотя она и не была в то время знакома с его живописью.
Но на чисто бытовом уровне надо заметить, что условия для занятий живописью у
петербургских дам были несравненно лучше, чем в Париже.
Но вернемся к нашей героине, ибо ее сейчас волнует не рисунок, не живопись, а вопросы
матримониальные. Ее задача - “сорвать банк”. Почти сразу после приезда Башкирцевой в
Гавронцы, ее кузен, князь Мишка Эристов (в дневнике она так и пишет “Мишка”),
привозит к завтраку двух молодых князей Кочубеев, Виктора и Василия. Сыновья у князя
Сергея Викторовича носят родовые имена, старший - имя своего деда, Виктора Павловича
