Николай Попель - В тяжкую пору
Мы основательно пополнили боезапасы, получили десятки автоматов, пистолеты, винтовки. Батарея Валиева обеспечила себя снарядами. Глуховский разжился целым ящиком линованной бумаги и пачкой копирки двух цветов, черной и красной.
Но все же не трофеями памятен бой на дороге Острог - Изяслав. Это был бой, в котором впервые одновременно участвовал весь, абсолютно весь отряд штабники и продовольственники, носильщики и легкораненые, ветераны 8-го корпуса и недавно влившееся пополнение.
Так неожиданно завязавшийся и так удачно завершенный бой сплотил отряд в настоящую боевую единицу, открыл людям их собственные силы.
Солнце вроде светит веселее, в лесу птицы поют. Если им свистнуть, подхватывают. И земляника еще не сошла. А малины, малины-то в кустах!
Нет, мы еще на что-нибудь годимся...
Саша Шевченко растягивает меха двухрядки. В славутские леса входят совсем другие люди. Не те, что утром понуро брели к дороге Острог - Изяслав.
На стоянках теперь не только отдых, но и занятия: роты осваивают трофейное оружие. На пятнистых немецких плащ-налатках тускло поблескивают смазанные части пулеметов-автоматов, парабеллумов.
Без передышки и устали "гоняет" своих батарейцев капитан Валиев. Начальник инженерной службы дивизии капитан Шумячкин учит подрывников ставить минное ноле.
Ежедневно в ротах и группах политинформации. Глуховский принимает сводки Информбюро. Шевченко сосредоточенно, одним пальцем тычет в клавиатуру дребезжащего всеми своими частями "ундервуда". Пишущую машинку он сам где-то раздобыл и принес, завернутую в немецкую шинель.
Сводки нужны не только для отряда. Поодиночке и группами к нам что ни день приходят колхозники. Мы для них и Красная Армия, и Советская власть. Нас буквально засыпают вопросами:
- До каких пор наши будут отступать?
- Что делать с колхозным имуществом?
- Кто будет создавать партизанские отряды?
- Как поступить председателю колхоза, если немцы назначают его старостой?
- Как быть со старухой-учительницей, которая выдала трех раненых красноармейцев?
Работа с населением поручена Харченко. Но ему одному не справиться. Каждый политрук, каждый командир становится агитатором. На наших совещаниях все чаще заходит речь о гражданских делах.
Гитлеровцы и бандеровцы наводнили деревню своими газетами, брошюрами, плакатами. А наших, советских, не видно.
Дважды мы находили у подбитых самолетов с красными звездами пачки несброшенных листовок с призывами к гитлеровским солдатам сдаваться в плен. Но листовок, обращенных к жителям захваченных городов и сел, нам не попадалось нигде.
Харченко с Сытником и Глуховским сами стали составлять воззвания к крестьянам. Но много ли мы могли отпечатать на своей дребезжащей машинке с изодранной лентой?
Пробовали писать листовки и для вражеских солдат. Это было коллективное творчество по образцу запорожцев. Оксен и Писаревский в поте лица переводили послания на немецкий язык. Однако я не могу поручиться, что эти переводы были доступны гитлеровцам.
...В славутских лесах мы кое-как перебивались с продуктами. Это не значит, что в отряде было трех- или хотя бы двухразовое питание. Нет, конечно. Однако обычно за день каждому что-нибудь да перепадало. Ломоть хлеба или кусок мяса, несколько глотков молока или пара яиц. Иногда ложка меда, а то и пол-лепешки.
Самоснабжение было по-прежнему запрещено. Зиборов с Сытником делили продукты, устанавливали долю каждой роты и норму на день, неизменно соблюдая правило: в первую очередь и самое лучшее - раненым.
Чувство голода стало постоянным, обычным. Еда не давала насыщения. Всегда - ночью, днем, на марше, на отдыхе - хотелось есть. Не верилось, что может быть состояние, когда человек не думает о хлебе.
Однажды крестьянка привела в лагерь бойца. На красном, раздувшемся, как мяч, лице засохшие белые пятна. Перемазанная в крови и навозе гимнастерка мешком оттопыривалась спереди.
- Покажи, покажи начальникам, что у тебя за пазухой, - кричала женщина. Боец не двигался.
- Чего ж ты? Языком подавился?
Колхозница расстегнула на парне ремень, и из-под гимнастерки вывалились перекрученные сизые кишки, обсыпанные мукой.
- Вы, товарищи начальники, не беспокойтесь, не его это, - лошадиные, - не унималась женщина. - Нашел убитую лошадь, распорол ей брюхо и забрал под гимнастерку требуху... Потом ко мне в хату завалился. А я собиралась галушки варить, муку приготовила. Он ее тоже к себе за пазуху. Потом увидал в крынке сметану. Сколько мог, съел, остальную - в пилотку. И на пасеку полез. Только там ему пчелы дали... Если бы я не прибежала, так бы там и остался...
Боец, не произнося ни слова, будто это не о нем, слушал рассказ колхозницы. Вокруг собралась толпа. Поднялся смех. И в самом деле, история хоть и неприятная, но потешная.
Вдруг мне пришло на ум: разве над этим можно смеяться?
- Позови-ка Калинина, - послал я Коровкина. - Всем разойтись. Вам, гражданка, заплатим.
- Да что вы, что вы, товарищ начальник! Нешто я ради денег. У меня у самой мужик, может, как вы, по лесам-рощам хоронится...
Доктор Калинин все выслушал, сокрушенно качая головой, потом произнес:
- Парень не совсем в порядке. Результат голода. Возьму в команду выздоравливающих...
Первая же разведка в сторону Славуты принесла неожиданные новости. В нескольких километрах от лагеря она наткнулась на... советские танки.
В лесу, на небольшой прогалине, два десятка Т-26. Около них на часах красноармеец. Вокруг ни души. Разведчики пытались подойти поближе, часовой не подпускает. "Стой, стрелять буду!" - вот и весь разговор.
С Сытником и Харченко отправились к танкам.
На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:
- Стой! Кто идет?
- Свои.
Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.
- Не подходи! Стрелять буду!
Сомневаться не приходилось - красноармеец действительно выстрелит.
Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:
- Не подходи! Стрелять буду!
Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:
- Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили...
Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:
- А документы есть при вас?
- Есть, конечно.
- Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.
