Иван Майский - Перед бурей
ванные поручения. В конце концов Олигер «провалился»
и вынужден был бежать от ареста. С большим трудом и
разными приключениями он нелегально перешел границу и
очутился в Кракове, входившем тогда в состав Австро-
Венгрии. Здесь он поболтался месяца два, проел все имев
шиеся у него деньги, пытался, но не сумел как-нибудь
устроиться и, в конце концов, решил пробираться до
дому. Олигер вновь нелегально перешел границу, но уже
в обратном направлении, и затем, далеко объезжая Сара
тов, старательно избегая встречи с жандармами, прибыл
потихоньку в свою отчизну — в Омск.
Мы встретились, как старые друзья, и наши отношения
стали крепнуть с каждым днем. Планы Олигера вначале
были самые неопределенные и подчас фантастические. То
он собирался стать актером, то хотел итти в моряки, мно
гозначительно подчеркивая, что дядя его пятнадцатилет
ним мальчиком бежал на корабль и после того проплавал
всю жизнь. Затем Олигер решил готовиться на аттестат
зрелости и держать экзамен экстерном вместе со всеми
нами весной 1901 года. Я стал помогать ему в подготовке.
В конечном счете и из этого проекта ничего не вышло,
и Олигер так и вышел в жизнь гимназическим недоучкой,
193
что, впрочем, нисколько не помешало его дальнейшей
карьере.
Мы виделись с Олигером почти ежедневно. Нам никог
да не было скучно, и мы всегда находили темы для самых
оживленных разговоров, засиживаясь друг у друга до глу
бокой ночи. Особенно я любил бывать у Олигера в его
маленькой, убого обставленной комнатушке. Обычно он
ложился на кровать, я ложился на стоявший поблизости
старый продавленный диван, и мы начинали разговаривать,
или, вернее, мыслить вслух. С невероятной легкостью
мы облетали воображением весь мир, касались самых раз
нообразных проблем, обменивались мнениями и спорили
по самым сложным и запутанным вопросам. Часто один
начинал высказывать какую-либо мысль, другой на лету
ее перехватывал и развивал дальше, потом первый вновь
вступал в игру, вносил поправки и дополнения, потом мы
оба лихорадочно неслись вперед в своих выкладках и по
строениях, потом мы вдруг обнаруживали, что зашли в
тупик и со смехом бросали в мусорный ящик заинтересо
вавшую нас идею. Все это было очень весело и занятно,
и в процессе такой умственной гимнастики наши диалек
тические способности, несомненно, развивались. Мы посто
янно делились с Олигером мыслями и чувствами, мечтали
о своем будущем (которое, конечно, должно было прине
сти нам славу и успехи!), говорили о человечестве, о его
прогрессе, о завоеваниях науки и достижениях литерату
ры и искусства.
Чаще всего и серьезнее всего мы говорили, однако, о
том, что нас тогда больше всего занимало, — как, каким
путем можно было бы покончить с самодержавием? Не
смотря на то, что Олигер уже несколько потерся в рево
люционных кругах и даже побывал «в эмиграции», ясного
ответа на этот вопрос у него не было. В голове у Олиге
ра была почти такая же путаница, как и у меня, допол
нительно еще сдобренная горячим воображением и пыл
костью темперамента. То он мечтал об убийстве царя и
его министров, то он предрекал массовое крестьянское
восстание, которое должно все снести с лица земли, то
ему рисовался великий ученый, который делает изуми
тельное, небывалое открытие, благодаря ему приобретает
власть над миром и грозно заявляет всем нынешним вла
дыкам:
— Уходите... или я вас уничтожу!
Все это казалось мне мало убедительным и вероятным,
и я ему постоянно говорил:
— То, да не то!
На что Олигер отвечал своим любимым изречением.
— Полюби нас черненькими, а беленькими-то нас вся
кий полюбит.
Постепенно, из споров, бесед, обмена мнений, у нас
стала вырисовываться известная концепция. Она сложи
лась в результате многих влияний, но главными из них
были: бунтарство Стеньки Разина, культ «героев», про
пагандировавшийся тогда народническим идеологом
Н. К. Михайловским, и аристократическое презрение
к «толпе», столь ярко выраженное у Байрона. Выводы, к
которым мы пришли, были мрачны и фантастичны.
— Мир должен быть очищен огнем! — со свойственной
ему горячностью восклицал Олигер.
— От старой жизни не должно остаться камня на кам
не! — вторил ему я.
И затем мы оба начинали усердно рыться в истории,
выискивая великих «героев», в свое время пронесшихся
грозой над миром. Атилла, Чингис-хан, Тамерлан, Напо
леон вдохновляли наше воображение.
— Мне страшно импонирует Наполеон,— как-то сказал
я Олигеру. — Это колоссальная фигура!
И в дополнение я с чувством продекламировал «Воз
душный корабль» Лермонтова и «Два гренадера» Гейне.
Оба эти стихотворения в то время производили на меня
сильнейшее впечатление.
Однажды в начале 1901 года я пришел к Олигеру и,
вытащив из кармана несколько мелко исписанных листоч
ков, повелительно сказал:
— Слушай!
И затем с некоторым волнением я прочитал ему напи
санное мной накануне стихотворение в прозе под загла
вием «Я хочу быть великой грозою». Здесь была ярко из
ложена вся наша тогдашняя философия. Начиналась моя
фантазия с того, что «великий дух предстал предо мною»
и, как водится в подобных случаях, весьма кстати спро
сил меня, чего я желаю? Желаю ли я стать великим по
этом, или великим мудрецом, или великим музыкантом,
скульптором, художником? Дух обещал исполнить всякое
мое желание. Но я отвечал:
— Я не хочу быть ни певцом, ни мудрецом, ни музы-
195
кантом, ни художником, ни скульптором, — я хочу быть ве
ликой грозою старого напорченного мира! Я хочу быть
мстителем за кровь, за слезы, за боль и обиды тысяч по
колений, я хочу быть грозным вождем всех униженных и
оскорбленных земли! Я не хочу любви,—я хочу ненависти!
«Великий дух» омрачился, услышав мое желание, и об
ратился ко мне с просьбой подумать хорошенько прежде,
чем решать окончательно. Но так как я настаивал на сво
ем желании, то «великий дух» сказал:
— Хорошо, я исполню твою волю.
