Владимир Голяховский - Русский доктор в Америке. История успеха
Новоявленному эквиваленту Леонардо тут же предложили работу с оплатой $10 000 в год и какими-то бенефитами (приложение к зарплате — медицинская страховка для всей семьи, оплаченный отпуск и тому подобное). Когда директор объяснял ей это, Ирина думала лишь одно: «Господи, да только бы взяли!..» К работе она должна была приступить 1 января 1979 года.
И как раз тогда же судьба улыбнулась мне тоже: я нашёл литературного агента. Это была румынская иммигрантка, около пятидесяти лет, которая уже давно занималась связью авторов с издательствами. Всё было хорошо, кроме одного: она не знала русский язык, а у меня было очень мало переводов моего вашингтонского переводчика Майка (Михаила) Сильвестра. Поэтому ей читал и переводил с русского на английский её любовник, пожилой алкоголик, бывший русский офицер. Литературные достоинства его устного перевода были сомнительны — английский его тоже был не очень хорош. Отдельные истории из написанных мной ей понравились.
— Ну, хорошо, — говорила она, — а что же будет связывать между собой все эти медицинские истории?
— Они будут связаны историей моей жизни, я напишу историю русского доктора.
К этому она относилась с недоверием. Я срочно стал дописывать — заполнять пробелы, чтобы получался связный рассказ. Она отдала рукопись на прочтение русскоязычному рецензенту крупного американского издательства. Теперь будущее моей книги зависело от его рецензии.
Пока я сидел дома и интенсивно писал, я не появлялся на Каплане. Однажды раздался телефонный звонок. Голос итальянки Виктории:
— Владимир, куда ты делся? Я скучаю без тебя.
Неожиданность этого звонка всколыхнула мне душу, и я потом долго вспоминал её голос и улыбку. У меня не было и мысли искать в ней больше, чем подругу по занятиям, но я разволновался.
В другой раз, когда раздался звонок, я уже ждал его. Но вместо этого услышал:
— Это говорят из отдела кадров Медицинского центра Колумбийского госпиталя. Ваша жена приглашается на интервью для получения работы в научной лаборатории.
Я еле дождался, когда со своих курсов придёт Ирина:
— Хочешь новость?
— Что-нибудь случилось?
— Случилось: тебя приглашают на интервью в научную лабораторию.
— Правда? — Ирина засияла от восторга.
И на следующее утро она помчалась туда, а я остался ждать её возвращения — уж очень было важно и интересно узнать результат.
Снова позвонила Виктория:
— Владимир, когда же ты придёшь? Я скучаю без тебя.
Я был полон нерешительности: с одной стороны — сопереживание Ирине в такой важный для нас момент, с другой — путь, ведущий в сторону от неё. Но не показывать же мужчине его смятение перед женщиной, которая ему нравится.
Ирина ворвалась в дверь счастливым вихрем:
— Меня взяли, меня взяли! Я теперь научный работник Колумбийского университета! Я буду работать в иммунологической лаборатории глазного института. Это же — мечта! Это моя настоящая специальность, то, чем я занималась пятнадцать лет. К чёрту аэронавтику с астронавтикой!
— Ну вот, видишь, а ты не верила в возможность научной работы.
Такой счастливой я мою Ирину уже и не помнил. С возбуждением она стала рассказывать подробности беседы с глазным хирургом — будущим шефом: что он её расспрашивал, как она отвечала, что он ей объяснял… Она только постеснялась спросить — сколько ей будут платить. И это её огорчало.
— Главное, чтобы тебе нравилась работа, — говорил я, обнимая её.
И одновременно мне звучал другой голос: «я скучаю без тебя»…
Ирина была полностью поглощена новой работой и, казалось, на замечала во мне никаких перемен. А может быть, их пока и не было. Получив научную должность с годовой зарплатой в одиннадцать тысяч семьсот долларов (что теперь равно $24 000), она больше всего боялась её потерять. Её страхи не прекратились, а только получили новое направление: она боялась, что кончится грант на её тему, боялась, что её работа не понравится шефу, боялась ездить на сабвее утром туда, а вечером — обратно… Но она по-прежнему не верила в рациональность моих литературных усилий, ворчала и злилась, что я напрасно теряю время на писание и на переговоры с агентом. Преодолеть её негативное настроение было невозможно, у меня не было никакой козырной карты хоть маленького успеха, и настроения у нас были совершенно разные.
А тут пришла рецензия русскоязычного рецензента, которую я так ждал. Она была разгромная, написанная брюзгливым тоном и в желчных выражениях: «Голяховский не Чехов и не Вересаев». Но я никоим образом и не претендовал на сравнение с ними. И книга моя — не художественная. Я был обескуражен не столько самой критикой, сколько злобным тоном. Очевидно, моя агент-румынка и её русский друг тоже считали, что он перегнул:
— Все русскоязычные рецензенты в издательствах — это старые иммигранты, ужасные патриоты России. Они не любят, когда Россию критикуют, даже и советскую.
Румынка говорила:
— Я найду переводчика, чтобы перевести страниц пятьдесят на английский. И мы снова отдадим рукопись в издательство, но уже американскому рецензенту.
— Но у меня нет столько денег, чтобы заплатить за перевод.
— Я пойду на риск и заплачу свои деньги, — отвечала она.
Однако она этого не сделала. Чтобы спасти положение, я нашёл профессионального переводчика из наших беженцев, за $80 он перевёл мне десять страниц краткого изложения идеи и плана книги — литературного предложения. Деньги эти я взял от моих выступлений на радио «Свобода».
Ирина была против, ворчала на меня, и у нас продолжались частые стычки. Сын проводил дни в колледже, а дома сычом сидел в своей комнате, запирал дверь, требовал, чтоб его не беспокоили, и практически с нами не разговаривал. Обстановка была накалённая настолько, что мне больно бывало возвращаться с занятий домой.
А на Каплане Виктория спрашивала глубоким и мягким голосом:
— Владимир, когда же твоя книга будет лежать на витринах книжных магазинов и ты будешь подписывать экземпляры для читателей-поклонников? Я буду первая в очереди.
Обескураживающая наивность её вопроса и нежный взгляд были противоположны тому, что выражали мне дома Иринины тон и взгляд. Одна женщина считала мою затею бесперспективной бессмыслицей, а другая уже ждала моего успеха. И защищая своё авторское и мужское самолюбие, я всё дальше отходил душой от Ирины и всё больше стремился душой к Виктории. Раньше у меня были сомнения: нужна ли мне эта связь? Теперь я всё больше мечтал о ней.
Подходил день золотой свадьбы моих родителей — 21 февраля 1979 года. Оставалось немногим более двух недель до юбилея. По всему было видно, что отец угасал. В свои 78 лет он тяжело переносил трудности иммиграции. Когда я приходил навещать их, он говорил:
