Прощай Атлантида - Фреймане Валентина

С уважением и благодарностью я вспоминаю Шимана, необыкновенного человека, оставившего глубокий след в моей жизни. То был не только мой спаситель и образец человечности, но и пример непоколебимой суверенной личности.

По моему предложению после проверки свидетельств и документов V ай Уазкет (Мемориальный и научный центр мучеников Холокоста в Иерусалиме, в Израиле) в феврале 2000 года присвоил Паулю и Шарлотте Шиман высоко почитаемый во всем мире титул "Праведника между народами" (КгдкЬеоиз Атопд Иге МаИот), который получили и другие люди Европы, в роковые годы Холокоста помогавшие обреченным на уничтожение евреям. Их имена высечены в стене почета Праведников (ШдЫеот Нопог Уа11) мемориала УаЛ Уах/гет.

Несколькими годами раньше было принято предложение увековечить там имя Эмилии Гаевской, и мне приятно сознавать, что память о трех столь разных личностях объединилась здесь как утверждение высших человеческих ценностей. Потому что, как гласит старинная иудейская мудрость, "кто спасет хоть одного человека, тот спасет все человечество".

БЛИЗИТСЯ РАЗВЯЗКА

раза за годы, когда я скрывалась, опасными для меня оказывались люди, в той или иной мере принадлежавшие к презираемым расой господ неполноценным народам. Однажды, еще до Шимана и госпожи Мельниковой, я нашла кратковременный приют в Огре. Моей хозяйке там принадлежал дом с большим садом. Интеллигентная одинокая пенсионерка, настоящая латышская социал-демокрагка двадцатых годов, работавшая в свое время секретарем Саэйма или кем-то в этом роде. При Ульмаписе ее на государственную службу больше не брали, да она и достигла уже пенсионного возраста. В Огре мне нравилось — гам было сравнительно безопасно, хозяйка хорошая, с ней можно было говорить о политике и слушать интересные рассказы о временах, когда в Латвии еще был парламент.

Хозяйка одна была не в состоянии ухаживать за садом и к несчастью наняла работника — военнопленного, украинца. Тогда военнопленных больше не морили и не мучили гак безбожно, как в начале войны. Обстоятельства изменились к лучшему, и частные лица могли их получить в качестве рабочей силы. Наш садовник оказался рьяным украинским националистом, советскую власть он ненавидел всем сердцем. Но еще больше он ненавидел евреев и поляков, к тому же настолько, что с утра до вечера мог говорить о том, как верно поступает Гитлер, уничтожая всех жидов подряд и прижимая поляков. Второго настолько патологического антисемита я в своей жизни не встречала. Он не догадывался, что я еврейка, однако же мы с хозяйкой жили в постоянном страхе, что в какой-то момент он прозреет. Мне не оставалось ничего другого, как исчезнуть оттуда.

Менее опасная, но все же неприятная ситуация создалась и у госпожи Мельниковой. Летом 1943 года она взяла в помощь Степаниде для работы в саду перемещенное лицо, русскую девушку лет восемнадцати, колхозницу из-под Великих Лук. Немцы с завоеванных территорий вывозили гражданское население, чтобы использовать в качестве рабочей силы. В Риге было нечто вроде распределителя, где таких людей можно было нанять на работу. В то время перемещенным лицам это было выгодно — их нормально кормили, по необходимости одевали, а бывало, и немного приплачивали наличными.

Когда мы у Марии Александровны Мельниковой впервые увидели Маню, нам всем стало ее очень жалко — исхудавшая, кожа да кости, большой старый платок вместо пальто. Девушку отмыли, приодели, она вскоре поправилась и превратилась в красивую молодую женщину. Тут стали замечать, что Маня слишком уж быстро полнеет. Когда спросили, она призналась, что се изнасиловал немецкий солдат и у нее будет ребенок. Маню стали жалеть еще больше.

По правилам, работницы по вечерам должны были возвращаться в лагерь или в общежитие, но Маня очень просила Мельникову добиться того, чтобы она могла ночевать у нас. Все уладилось, Мане нужно было лишь регулярно проходить регистрацию, подтверждая, что она никуда не исчезла. Окончательно воспрянув духом и отъевшись, Маня показала свой облик советского человека. Если в украинском военнопленном я открыла, можно сказать, самородок беспримесного антисемитизма, то в лице Мани мы — обитатели обоих домов — увидели настоящую фанатичную комсомолку. До этого пи мне, ни остальным не доводилось встречаться лицом к лицу с подобным типажом.

Маня все окружающее видела именно таким, как ее учили на политзанятиях. Все было сразу же ясно, усвоенные раз и навсегда установки позволяли незамедлительно и без колебаний рассортировать всех людей. Госпожа Мельникова — бывшая богачка, буржуйская мадам, белоэмигрантка, прибрала к рукам Маню, чтобы безжалостно ее эксплуатировать. Я была буржуйская дочь, поэтому против меня немедленно была направлена вся пролетарская ненависть и осуждение. Когда фрау Лотте, добрая душа, за определенную плату, хорошую пищу и одежду взяла к себе Маню поработать в саду и по хозяйству, классовая ненависть немедленно загорелась и по отношению к ней, а ко мне еще усилилась. Маня заметила, что в доме Шиманов — у немецких врагов — относятся ко мне почти как к дочери, так как я целыми днями сижу за столом и пишу, в то время как она всего лишь чернорабочая. Фрау Лотте надеялась, что узнав другую жизнь, Маня хоть сколько-то изменится, однако случилось прямо противоположное. Во всем, что Маня увидела в доме Мельниковых и Шиманов, она усматривала лишь подтверждение коммунистических догматов.

Помощь людей она воспринимала как нечто ей причитающееся, без малейшего чувства благодарности, так как, по ее мнению, ей лишь возвращают то, что ненавистные буржуи вместе с потом и кровью высосали из ее мифических классовых братьев. Понемногу мы все и особенно я стали держаться от Мани подальше. Единственная надежда была на то, что в немецкие ведомства, к шуцманам она не пойдет, они ведь фашисты.

Когда приблизились роды, Маня преспокойно осталась в доме Мельниковых, что потребовало от хозяев дома немалых усилий и взяток. После вхождения в Ригу советских войск Маня с ребеночком нуждалась в помощи особого рода. Мария Александровна написала родителям Мани в колхоз, что их дочь родила ребенка от советского военнопленного, которого потом убили фашисты. Таким образом, Маня могла вернуться в родную деревню с незапятнанной комсомольской репутацией, а это было далеко не липшим, поскольку, по рассказам Мани, моральные требования там были куда как суровы.

Летом ситуация в Риге стала еще более напряженной. Множились и мои интуитивные опасения. По соседству с Мельниковой жил сапожник Игнатьев. Мы знали, что у него есть связи с партизанами — и с красными в Латгалии, и с национальными в Курземе. Он доверял госпоже Мельниковой и Степаниде Дмитриевне тоже и откровенно обо всем рассказывал. Я спросила Игнатьева, не мог бы он меня отвести к партизанам.

Игнатьев как-то странно посмотрел на меня и сказал, что евреев не берет. Вести их очень опасно — в случае провала последствия будут еще хуже, чем с другими. С евреями слишком много хлопот, и партизаны не очень-то рвутся их брать. Ни первые, ни тем более те вторые.

Так эта моя попытка не удалась.

После смерти Пауля Шимана я еще прожила в доме у Мельниковых больше месяца, до начала августа. Остаться подольше, как я надеялась, не получилось. Красная Армия уже вошла на территорию Латвии, и Рига напоминала прифронтовой город. Немцы по всей округе устанавливали зенитные батареи, и местом для одной из них выбрали сад Мельниковых. Всем жильцам приказали покинуть дом.

Сама госпожа Мельникова с больной дочерью Алей и Степанидой, взяв с собой самое необходимое, поселились недалеко, в знакомой семье; для меня там места не было. Эти люди были латвийские русские, которые эвакуировались еще в годы Первой мировой войны и не смогли вернуться. От революции в России они бежали не на Запад, как большинство белоэмигрантов, а на Восток, и оказались в Харбине, на территории Китая. Сначала им жилось довольно хорошо. В Харбине образовалась большая русская православная община. Но потом город захватили японцы. Соседи Мельниковых решили через весь континент пробираться обратно в Ригу и в конце концов объявились здесь незадолго до советской оккупации или же в первый совея ский год, точно не помню. Люди были хорошие. Их дочь Нина, старше меня, умная и красивая блондинка, к сожалению, постоянно болела. Нина была замужем за латышским парнем Освальдом Табаком и жила отдельно на улице Марияс. Их я тоже хорошо знала, они часто гостили в Торнякалнсе. Освальд работал на ВЭФе техником, продукция завода, по всей вероятности, считалась стратегической, и в армию его пока не призывали. Как-то раз Нина и Освальд упомянули, что ненадолго, если мне будет совсем некуда деться, можно укрыться и у них.