Джон Эш - Византийское путешествие
Два свода надо мной сплошь покрыты перекликающимися росписями. На одной из них, северной, – изображение сорока Севастийских мучеников, ранних христиан, осужденных провести ночь нагими посреди замерзшего анатолийского озера. Очень популярный среди византийских художников сюжет, возможно, потому, что он давал уникальную возможность изобразить многочисленные обнаженные тела. В данном случае на потолке столпилось явно больше сорока мучеников, чью скромность оберегали белые набедренные повязки, почти достигавшие колен. Все как один выглядят стариками с желтоватой кожей. Их жесты выдают скорый конец, но лица не выражают ничего, кроме типичной для лиц византийских святых печали. Художник одновременно с сожалением и непоколебимой уверенностью констатирует: счастье достижимо лишь в загробной жизни. Атмосфера южного свода более праздничная: фигуры в облегающих платьях розовых, серо-голубых, светло-желтых, блекло-зеленых и темно-пурпурных цветов; Рождество, изображенное на фоне почти абстрактного экспрессионистского пейзажа с преобладанием красного и зеленого; Благовещение, где одежды Гавриила весело вздымаются перед ним в полном противоречии законам притяжения и аэродинамики.
Позднее я узнал, что росписи принадлежат кисти монаха Аэция, закончившего их в 1216 году, через сто сорок лет после турецкого завоевания. Безусловно, это лучшие из каппадокийских фресок, а их удаленность и то, что я наткнулся на них совершенно случайно, значительно повышают их ценность в моих глазах. Гораздо больше такого рода открытий можно сделать в тени Хасандага, в семидесяти пяти километрах к юго-западу от Юргюпа.
Красная церковь. Вторая ящерица
Дорога столь прекрасна,
Как будто смерти нет.
Западнее Юргюпа находится Невшехир, самый большой город центральной Каппадокии, а к западу от Невшехира современное шоссе сливается с Юзун Ёл – «Длинной дорогой» сельджукских султанов, ведущей в Конью. Марко Поло странствовал этим путем и наверняка провел ночь в одном из трех огромных караван-сараев между Невшехиром и Аксараем. Поездка по широкой холмистой равнине от одного караван-сарая к другому вызывает нарастающее радостное возбуждение. Все вместе они – своеобразная сюита, последняя часть которой сочетает контрастирующие темы двух первых. Первый караван-сарай сохранил б́ольшую часть внешних стен и красивые ворота, но внутренние помещения исчезли. Второй, в противоположность первому, представляет собой массу арок и сводов. Третий, Агзикара Хан, хорошо сохранился как снаружи, так и внутри и выглядит примерно так же, как в 1238 году, когда его построили. Высокий ячеистый портал ведет в центральный двор, где в середине возвышается арочный павильон, увенчанный маленькой мечетью. В восточной части двора имеются другие замечательные ворота с высокой орнаментальной аркой, ведущей в напоминающий собор сводчатый зал, который в зимние месяцы служил пристанищем для путников и их вьючных животных. Под арками павильона лежат килимы, в проходе седой торговец предлагает пакетики с куркумой и красным шафраном.
Сразу за Агзикарой мы свернули на юго-восток и пересекли быстрые воды реки Мелендиз. Миновав поворот в долину Ихлары, мы двинулись прямо к пересечению дорог «вдали отовсюду», где стояла шаткая временная арка с надписью: «Добро пожаловать в Гюзельюрт». Как и большинство турецких топонимов, не восходящих к греческим корням (чего не скажешь о Стамбуле), название Гюзельюрт поддается расшифровке. «Гюзель» означает «хороший» или «красивый», а «юрт» – разновидность круглой палатки, до сих пор используемая в Центральной Азии и Сибири. Однако большинство турок отказались от своих кочевых корней, слово «юрт» превратилось у них в синоним понятия «дом» или «родина». С приближением к деревне стало понятно, что это имя подходит ей как нельзя лучше. Земля по правую руку мягко уходила вниз к зеленым кущам, скрывавшим ущелье Ихлары, а монастырский купол на переднем плане отделялся от массива скалы на фоне заполняющих горизонт пиков горы Хасан, чьи глубокие складки рельефа пестрели остатками исчезающего снега. Такой пейзаж наверняка привлекал к себе отшельников и мистиков.
До 1922 года Гюзельюрт носил название Гелвере. В узком пространстве ниже главной площади современной деревни находится старый греческий квартал, включающий в себя пещерный монастырь XIX века, мрачную прачечную XVIII века, до сих пор используемую по назначению, и очень красивую большую церковь XI столетия, настолько хорошо сохранившуюся, словно мы оказались где-то в Греции. Это был первый каменный храм, увиденный мной в Каппадокии, – я имею в виду ПОСТРОЕННЫЙ, а не вырубленный в скале. Он безмятежно возвышается среди высокой травы и фруктовых деревьев: купол на высоком барабане и стены, оживленные нишами и углубленные карнизами. Двери закрыты; один из немногих случаев, когда мне не удалось отыскать кого-нибудь с ключом, но поскольку после изгнания греков церковь превратили в мечеть, ее внутреннее убранство вряд ли сохранилось. Это отчасти ослабило мое разочарование от невозможности проникнуть внутрь храма.
Храм в Гелвере посвящен святому Григорию Назианзину, одному из трех великих каппадокийских святых, родившемуся и умершему всего в нескольких километрах отсюда. Два других святых – его близкий друг святой Василий, епископ Кессарии, и младший брат Василия Григорий Нисский. Родившийся в 330 году Григорий Назианзин отличался исключительным благочестием и верностью православию, но в его мышлении не было ни жесткости, ни узости умозаключений. Он получил превосходное классическое образование в Александрии и Афинах, где прилежно изучал Платона. Подобно Василию и его брату Григорию, он верил, что религиозные догматы нуждаются в поддержке разума, и по этой причине был сторонником углубленного изучения трудов языческих философов. Григорий Назианзин, широко известный как Григорий Богослов, был скорее поэтом и литератором и видел в поэзии благословенное Богом призвание пророка. Его литературный стиль, изысканный и чрезвычайно стилизованный, с использованием архаических размеров и богато инкрустированный классическими цитатами, задал тон всем последующим византийским писателям. Вполне возможно, что Григорий одобрил бы чувства, выраженные в необычайно трогательной эпиграмме, которую семь столетий спустя сочинил придворный Иоанн Мавропод и которая начинается такими словами: «Если бы Ты, Христе мой, соблаговолил изъять каких-либо язычников из Твоего осуждения, изыми по моей просьбе Платона и Плутарха! Ведь оба они и словом и нравом ближе всех подошли к Твоим законам».
