Хескет Пирсон - Бернард Шоу
Кому нужны школы? Родителям. Они не хотят обременять себя обществом своих чад и в то же время желают держать их подальше от всяких неприятностей. Школы нужны учителям это их кусок хлеба. Школы важны, наконец, как общественные институты, ибо качают деньги из народа».
После «методистской» Шоу сменил еще две-три школы, не поколебавшие его убеждения в том, что «если учить с усердием — как раз неуч и выйдет». Ведь «все, что только есть противоестественного, утомительного и тягостного, признается добрым делом и с усердием испытывается на детях»! Его, например, с отменной последовательностью учили «лгать, пресмыкаться перед сильными, научили грязным историям, привили гнусную привычку обращать в сальную шутку все, что касается любви и материнства, убили все святое, сделали увертливым зубоскалом, трусом, искушенным в подлом искусстве помыкать другими трусами».
О годах своего ученичества он выскажется кратко и выразительно: «Не детство, а каторга!».
На склоне жизни он шагнул однажды на попятный. Союз вспомоществования гувернанткам прислал обычную просьбу о подписке. Он тотчас понял, какой глупостью была его похвальба. Да, школа ничему не научила, только задержала его развитие — хуже, чем за решеткой, право. Но кто же успел научить мальчика всему еще до школы? Конечно же, гувернантка, мисс Каролина Хилл. А он, дурень, высмеял ее!.. Раскаяние и стыд жгли его, когда он выписывал Союзу ежегодную субсидию, довольно, впрочем, скромную, если задуматься о тяжести его проступка.
ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ
Школа была мукой, но в жизни не все было худо. Родственники подкармливали его смешными выходками — было чем потешить класс за спиной учителя. Отберем из родни двух дядюшек и послушаем его воспоминания о них.
Брат матери, дядя Уолтер, был корабельным врачом на трансатлантическом судне. Между рейсами он часто останавливался у Шоу. Дядя «блестяще пользовался цветистым языком, наполовину вынесенным из жизни, а наполовину почерпнутым в Библии и псалтыре. Не знаю, как сейчас, но в те дни речь корабельной братии обильно уснащалась раблезианской божбой. Фальстаф спасовал бы перед дядей по части неприличных анекдотов, прибауток и безудержного богохульства. Кто перед ним сидел, приятели-мореходы или малолетний племянник, — ему дела пе было: оп старался с одинаковым удовольствием. Вообще, надо отдать дяде справедливость — непечатным словом он пользовался искусно, никогда не опускаясь до пустого сквернословия. Он знал край, чувствовал меру, не бросался сломя голову на подвернувшуюся тему, придирчиво отбирал, что получше, находил отличные выражения. И тем вернее губил мое безотчетное детское преклонение перед многословием религии, ее легендами, символами и притчами. В свете моей будущей миссии преисполнен высокого значения тот факт, что я подошел к основам религии, познав исподнюю пустоту ее вымыслов и натяжек».
Дядя с отцовской стороны, Уильям, в затейники не лез, ко из переделок не вылезал. К его биографии вполне можно отнести такое высказывание племянника: «Я умею сделать правдоподобной самую фантастическую выдумку, но стоит сказать правду — не верят».
Дядя Уильям был человек положительный и дружелюбный.
«В дни моего детства он был заядлым курильщиком и вдумчивым пьяницей. Кто-то поспорил, что застанет Барни Шоу трезвым, и заявился к нему спозаранок. Все равно проиграл. Впрочем, такое не редкость и у заурядных пьяниц. А с упомянутым Шоу стряслась удивительная вещь: дядюшка как-то разом бросил пить и курить и с редким старанием занялся игрой на трубе. Много лет безупречный холостяк предавался сему тихому и скромному занятию, но однажды потрясенный Дублин узнал, что он оставил трубу и женился на даме великой набожности и с приличным положением в обществе. Само собой разумеется, дама порвала всякие отношения с нами и, насколько я помню, с другими родственниками тоже. Словом, я ее ни разу не видел, а с дядюшкой после свадьбы видался лишь украдкой, да и то на улице. Он с самыми благородными побуждениями делал безнадежные попытки спасти меня и, как истый Шоу, в глубине души, верно, улыбался непочтительным шуткам, коими я усыпал свою дорогу к погибели. Ходила молва, что он посиживает с Библией на коленях, разглядывая в театральный бинокль женский пляж в Долки. Моя сестра была пловчихой и в том, что касается бинокля, эту версию поддержала…
Но развязка превзошла все ожидания — разразилась настоящая катастрофа. Библейские басни проняли дядю так сильно, что он отказался носить ботинки, толкуя: скоро его возьмут на небо, как Илию, а ботинки в небесном перелете только помеха.
Не остановившись на этом, он увешал свою комнату белым полотном, сколько мог собрать со всего дома, и объявил себя духом святым. Потом умолк и никогда уже более не размыкал уст. Жену предупредили, что эти тихие причуды могут со временем принять опасный оборот, и его поместили в частную психиатрическую лечебницу на северной окраине Дублина.
Отец решил, что дядю, может быть, приведет в чувство призыв трубы, но трубы найти не удалось. Недолго думая, отец прихватил с собой в лечебницу флейту. (Похоже, что тогдашние Шоу играли на любом духовом инструменте.) Дядя молча созерцал флейту, потом сыграл на ней «Милый дом родной»[4]. Тем отец и удовольствовался, ничего больше из дяди вытянуть не удалось.
Дня через два дяде донельзя загорелось быть на небе, и он решил ускорить свое отбытие туда. От него вынесли все подозрительные предметы, но не учли, что Шоу могут быть очень изобретательны — вольно же было оставить при дяде саквояж! Он просунул в него голову; сдавив шею створками, силился ее оторвать и умер от разрыва сердца.
Мне очень хочется верить, что он получил свое небо, как Илия. Это был человек мужественный, добрейшая душа и, как говорится, никому не враг, кроме самого себя».
Да, у всех Шоу были свои странности. Прославившийся член этого семейства так объяснял, откуда вышло его беспрецедентное толкование траурного марша из «Героической» Бетховена: «С рождения я был награжден великим множеством родственников, число которых постоянно росло. Тетушек и дядюшек были несметные полчища, а кузенов и кузин — что песчинок в море. Естественно, что даже низкая смертность — при одних только случаях смерти от старости — обеспечивала довольно регулярные похороны, которые следовало посещать. Родственники не очень ладили между собой, но чувство рода превозмогало распри.
Город, замечу попутно, не был един в религии, и покойников хоронили на двух огромных кладбищах, каждое из которых служило преддверием ада или райскими вратами — это откуда посмотреть, — ибо кладбища были поделены между религиозными партиями, а те друг другу не спускали.
