Дмитрий Фурманов - Дневник. 1914-1916
В Москве спали под навесом дней 6–7, и многие простудились. Плата им хорошая: уже более двух недель получают суточные по 75 копеек в день, а здесь, в Двинске, в то же время и бесплатный обед на питательном пункте; кроме того, союз положил им жалованье – 8 рублей в месяц. С этой стороны все благополучно. Из медицинского персонала в наличности пока всего один брат милосердия. Предположено пригласить фельдшера, но и этого будет недостаточно, если только придется транспорт разом делить на 4–5 частей. При каждой части, несомненно, должен находиться хотя бы один брат милосердия. Бюджет на ежемесячное содержание транспорта исчислен в 10 тысяч рублей, цифра солидная, слишком и слишком достаточная. По предварительному подсчету, имея в виду 110 лошадей и 70–80 человек команды, расходы не должны превысить 7–7^ тысяч. Между прочим, такая подробность. В Москве были уверены, что в двуколку можно впрягать одну лошадь, тогда как в военно-санитарных транспортах здесь неизменно впрягается пара, да еще какая пара! Разве можно сравнить с нашей полудохлой мелочью? Словом, очень и очень маленькое было представление у москвичей о форме предстоящей работы.
17 апреля
Эти две за войну широко развернувшиеся организации, казалось бы, должны были, по сущности поставленных задач, идти рука об руку в солидарности, в готовности взаимной помощи, во взаимном уважении. На деле не то. О солидарности говорят где-то там, наверху, люди подписей, главари дела, но раз уже поставлен вопрос о солидарности – этим самым констатируется факт ее отсутствия.
В толщу работников города и земства эти благие пожелания не проникли, там они не привились. Каждый член считает святой обязанностью защищать и золотить ту организацию, в которой работает, и скептически улыбаться и покачивать головой в сторону соседки. Это совершается как-то невольно, даже без намерения уронить соперничающую организацию, по естественной склонности защищать и хвалить то, что касается тебя ближе. Работая в земстве, я сам как-то недоверчиво относился к учреждениям города. Почему выходило так – не знаю: отрицательного о той работе я ничего не слышал и не знал. Когда приходилось встречаться с работниками союза городов – встреча отдавала холодной вежливостью и официальностью; когда встречали немцев, незнакомых, чужих, – раскрывались дружеские объятия, чувствовалось родное, встреча была интимной и искренне-приветной. Я уже не говорю о явном антагонизме союзов с Красным крестом – с ним как учреждением дружить почиталось каким-то компромиссом. Нам чудилось там гнездо бюрократизма, пустой аристократической шайки. Там встречались графини, княжны, особы высокого полета, а наш демократический состав уже по одному этому косо смотрел на Красный крест.
Вот и теперь Гребенщиков все время носится со словом «сибирский». Бушует о составленных неправильно штемпелях, где не на первом месте стоит слово «сибирский», пренебрежительно отзывается или умалчивает о работе других отрядов.
Для него существуют только сибирские отряды, больше ничего. Там все хорошо, там геройство, самоотвержение, уменье, опыт. Там все. Сибиряки отступают последние, несут наибольшую тягу, страдают за Россию чуть ли не в одиночку. Я уважаю и ценю работу сибиряков, но говорить только о ней, не видеть за нею ничего иного – тупость и самовлюбленность.
Двинск, 19 апреля
В мирной городской обстановке, где все имеется под рукой, трудно представить себе ту огромную нужду в банях, которая ощущается на фронте. Здесь в баню идешь словно на праздничное гулянье; от бани ждешь неисчислимых благ; мечту о ней жадно смакуешь еще за несколько дней, а иногда конечное наслаждение откладываешь – и любуешься, живешь одним только прекрасным и верным ожиданием: «Все равно, дескать, теперь не уйдешь… А я вот покончу с делом, порешу с черной работой и тогда уж на досуге.» Тут начинаешь жмуриться, словно обласканный кот, причмокиваешь губами, перевертываешь на все стороны дорогую мечту и застываешь в блаженном созерцательном настроении. Туманит в глазах; мерещатся тучные, мягкие веники, звенят в ушах, как литавры, жестяные шайки; горячий пар, словно миллион кинжалов, щекочет усталое, обессиленное тело… И нет уже силы терпеть, мечта разожгла неспокойную до бани русскую душу. Я не был за границей, но думаю, что подобия русских бань не встретишь нигде. Я еще живо помню, как томился на Кавказе в полухолодных банях, где вместо шаек и тазов были какие-то смешные тарелочки, вместо горячего русского пара тянуло от скользких стен вонючими испарениями. Осенью прошлого года приехал на Стырь отряд Союза городов. В небольшой чистой халупе вмазали в печь два котла, устроили по стенам лавки, укрепили полки, приготовили веники. Радостная весть живо облетела селенье. И в первую же ночь прошло через баню 500 человек. Солдаты оставили по себе целый арсенал трофеев, но под утро баня сияла чистотой. И началась жестокая осада желанной гостьи. Сговорились, обсудили серьезное положение, распределили время. Днем приходили офицеры, вечером сестры, ночью солдаты. «Но счастье было так мгновенно.» (?) Три дня без устали, без отдыха работала баня, и сколько прошло тут народу – одному богу известно да старшему банщику. На четвертый день отряд снялся с места, вывернув котлы, и скрылся в безвестную даль. Мы еще долго ходили мимо опустелого дома, заходили даже взглянуть на разрушенную печь, на листочки разбитых веников, на поломанные осиротелые лавки. И в душе было искреннее сожаление, словно ушел от нас нужный, любимый друг. Здесь, в Д. (Двинск), Земский союз устроил прекрасную баню, разбив ее на две половины: одну – для солдат, другую – для офицеров. Баня работает с 6 утра до 10 вечера. Много заботливости, предупредительности, внимания – даже бесплатная простыня к вашим услугам. И целые дни около бани несметной вереницей идут солдаты и офицеры. Входят полусонно, вяло, как будто чем недовольны, выходят свежие, веселые, с чистыми глазами, с закинутой назад головой.
В лагереМы с Кузьмой затомились в ожидании. Дела не было, и все-таки целые дни крутились у себя на конюшне. Идти было некуда, не к кому, незачем. Ходили и ездили вдвоем. Раза 2–3 верхом катались к сосновому бору. Полежим, покурим – и обратно. Скучно было так жить, с нетерпеньем ждали своего главаря. Обещал приехать 23-го; к этому числу приготовляли ему белого коня. Но вышло по-другому. Рано утром, часов в 5, 22-го числа Гребенщиков примчался в общежитие – в наше мирное, сонное царство. Приехал расстроенный, усталый, злой. Я спал, и Кузьма уже после передавал мне, как Гребенщиков расчесал ему кудри в первые же минуты. Я проснулся уже в 7-м часу и с места в карьер начал ему объявлять наши горести: команда не переведена с суточных на свой котел; сбежала лошадь с седлом; убыла и перехворала команда; три солдата эвакуировались в нашей обмундировке; лошади похудели; кормушка идет не чистым овсом – приходится мешать пополам с овсом и проч., и проч. Хотел сразу измучить ему душу, чтобы не тянуть по ниточке, не бередить каждый день. Гребенщиков встал на дыбы. Горячился, жестикулировал, укорял, делал опоздалые указания… Решили идти на конюшню. Кузьма все слышал. Кузьма не спал и моргающими, перепуганными глазами смотрел на него. А тот словно туча: теребит и кусает рыжеватый ус, ерошит волосы, мечет молнии из-под дрожащих очков. А у Кузьмы горе, он и тут оскандалился: сапог нет. Словно на грех отдал вчера в починку, и готовы будут только часам к 9-10. И вот он сидит без сапог и молчит в смущении. Дорогой Гребенщиков напомнил мне кое-какие правила, установленные для нас военным ведомством: о шашке, о револьвере и пр. Официальные разговоры он часто скрепляет ссылками на правила военного времени – такова натура: все должно быть пригнано, предусмотрено,
