Сара Корбетт - Дом в небе
– Это все деньги, не ислам, – однажды сказал он мне.
Если Абдулла ничего толком не объяснял, а только требовал, то Хассам был очень основательный и терпеливый учитель. Он произносил стихи Корана нараспев, поощряя меня копировать интонацию, подъемы и падения тона в той или иной фразе.
– Лаху ма фис-самавати ва ма филь-ярд, – пропевал он и ждал, пока я повторю. Это означало: Ему принадлежит все сущее на земле и небесах.
Мы с Найджелом провели много времени, обсуждая, кто из наших тюремщиков самый страшный. Например, Мохаммед-младший – угрюмый широкоплечий тип с близко посаженными крысиными глазками, от которого мы не слышали ни слова. Но иногда он грозил нам пальцем и прищелкивал языком, точно говоря: «Вы плохие люди». Еще не зная его имени, мы стали называть его между собой Сын Сатаны – из-за ненависти в его глазах. Верхнюю строчку в нашем списке по праву занимал Абдулла, с его холодным, злым взглядом, перепадами настроения и мечтами стать террористом-смертником, чтобы взорвать себя и заодно кучу народа.
Теперь, когда Хассам вместо Абдуллы приходил давать мне уроки, стало немного легче, я бы даже сказала «лучше», если бы не круглосуточная тревога, вызванная одиночеством.
Я люто ненавидела одиночество. Бывали дни без единого слова, когда Джамал молча оставлял еду и уходил, а Хассам пропускал занятие. У меня возникало ощущение, что я сижу в колодце – сыром и глубоком. Теперь я понимала, как совершенно здоровый человек, запертый в сумасшедшем доме, может и впрямь сойти с ума. Такое показывали в кино. Мой мозг бунтовал. А если я закричу, кто-нибудь ответит? А если умру, заметит кто-нибудь? Все мои обещания Найджелу, что это скоро закончится и мы будем сидеть у бассейна с пивом и сэндвичами, теперь казались фарсом. Стена моего мужества, которую я по кирпичику собрала за все время странствий, теперь крошилась и рассыпалась.
Мальчики начали пренебрегать правилами хорошего тона. Один раз в день перед полуденной молитвой мне разрешали помыться в душевой, которая находилась в конце коридора, за туалетом. Дверью служила хлопковая шторка. Если повернуть кран, то из душевой головки под окном иногда лилась тонкая струйка ржавой воды. Но чаще приходилось мыться водой из ведра. Я наслаждалась моментами в душе, прохладой, которую давала вода, запахом немецкого мыла. Мне были необходимы эти пять минут полной наготы и струйка воды, даже ржавой, омывающая мое тело. Ощущение, которое давал мне душ, отдаленно напоминало радость.
Вот только шторка в душе была прозрачная. Я и мальчики обнаружили это одновременно. В свете полуденного солнца, льющегося в окно, мой силуэт был явственно виден сквозь ткань, а я видела, что происходит в коридоре. Хассам был первым, кого я заметила по ту сторону шторы. Он стоял на четвереньках и силился заглянуть под штору снизу. В следующий раз я услышала сдавленный смешок и увидела две знакомые фигуры – Джамал и Абдулла маячили, как привидения, по другую сторону шторы.
Ночью я почти не спала от страха, но днем, особенно после полудня, когда бывало особенно жарко, меня одолевала дремота. Я лежала на своем пропотевшем насквозь матрасе, то засыпая, то просыпаясь, страдая от головной боли, вызванной обезвоживанием. В один из дней в комнату ввалились двое – Абдулла и Мохаммед. Я резко проснулась. Они были взвинчены и злы.
– Мохаммед, Абдулла, – сказала я дрожащим голосом, – что случилось?
Я всегда нарочно старалась называть их по имени. Так было проще вызвать их на разговор, вытащить из них хоть несколько слов.
Традиционное арабское приветствие ас-саламу алейкум значит «мир вам». Я слышала его много раз в Бангладеш, Пакистане, Афганистане, Египте, Сирии и Ираке. Есть сокращенная версия – салам и полная – ас-саламу алейкум ва рахматула ва баракату – «да пребудет с вами мир и милосердие Аллаха». К тому времени я уже достаточно читала Коран, чтобы знать, какие правила установил Аллах насчет приветствий, – на вежливое приветствие положено отвечать еще более вежливым или, во всяком случае, не менее длинным и вежливым. Я всегда этим пользовалась. Кто бы ни входил ко мне в комнату, я старалась заставить его задержаться хоть на пару секунд, пока длились наши приветствия, ибо в течение этих секунд я ощущала себя человеком.
Однако сегодня приветствий не было. Абдулла шагнул ко мне и направил мне в грудь автомат.
– Повернись, – велел он, показывая, что я должна лечь на матрасе лицом вниз.
Я медленно повернулась. Они стояли рядом. Я видела у своего лица голые безволосые лодыжки Абдуллы цвета кофе. Мне казалось, что я падаю, вниз, вниз… Они тяжело дышали. Я закрыла глаза, ожидая, что будет дальше.
– Ты плохая женщина, – сказал Мохаммед.
– Ты проблема, – сказал Абдулла.
Ствол, точно стальной палец, уперся мне в затылок. Мысли мои остановились. Они обсуждали что-то на своем языке, будто пока не решили, что им предпринять. Потом они замолчали. Мохаммед пнул меня ногой в ребра. Весь левый бок заломило от боли, слезы брызнули из глаз.
– Ты плохая, – повторил он, – мы убьем тебя, иншалла.
Они повернулись и вышли. Хлопнула дверь. Комната снова погрузилась в тишину.
Двадцать минут спустя я все еще плакала, когда в дверь заглянул Джамал. Увидев мои слезы, он оробел, но прежде, чем успел скрыться, я выдала полное приветствие по-арабски, и он вынужден был отвечать. Потом я попросила его:
– Джамал, пожалуйста, скажи мне, что происходит.
Нерешительность промелькнула у него на лице – возможно, ему запретили со мной разговаривать. Но потом он вздохнул и ответил:
– Почему, – сказал он, – почему ты сказала матери не платить? – и укоризненно покачал головой, будто я сама во всем виновата. – Мы сидим здесь, потому что она не платит. Солдаты очень злые.
И я почти услышала бархатный голос Ахмеда, внушающий эту теорию капитану Скидсу, который затем, как следует приправив ненавистью, передал его слова мальчикам. Во всех ваших разочарованиях и несчастьях виновата эта женщина. В том, что вы два месяца сидите на одном месте, тоскуя по дому и родным, виновата эта женщина. Во всем, чего у вас нет, что вы смогли сделать, виновата эта женщина. Это она сказала своей матери не платить.
Глава 24. Майя
В доме по соседству жила маленькая девочка, дочь женщины, которую я однажды видела развешивающей белье на веревке во дворе. После обеда, в самые жаркие часы дня, когда мои тюремщики дрыхли в тени на веранде, я слушала, как девочка играет, пока ее мать моет посуду или снова развешивает белье. Девочка визжала, капризничала, иногда истерически вскрикивала «майя!», что на сомали значит «нет». Я часами слушала ее тонкий голосок. Я выворачивала шею, пытаясь заглянуть к ним во двор, – за стеной мелькала голова и плечи матери, что-то тряпичное желтого или темно-синего цвета. Я просовывала сквозь решетку руку с зеркальцем, которое принес мне Дональд, – в зеркале отражалась часть двора, невидимая мне из-за решетки. Но я редко делала так, боясь, что зеркало отбросит «зайчик» или кто-нибудь заметит мою белую руку, торчащую из окна. Мной владел страх быть похищенной у моих похитителей более свирепой бандой, которая также станет требовать денег или убьет меня забавы ради.
