Бэри Ковард - Оливер Кромвель
Вклад Кромвеля и Совета в обеспечение стабильности и эффективности управления Англией был, конечно, ограниченным. Их вмешательство в ход реформ было отрывочным, не соответствовало координированной «политике» централизации, у них также не было бюрократического аппарата для ее выполнения. Некоторые недавние исследования показывают, что главное давление на реформу местного управления — как и больших жюри — исходило с мест, а не от протектора и Совета. Кроме того, так как Кромвель не хотел отказываться от целей религиозной реформации, он не исключил всех религиозных радикалов и военных из парламента, даже когда комиссии по миру были перестроены в 1657 году. Однако много раз в этот период он изъявлял желание вернуть традиционным правящим семьям их активную роль в английском правлении, и постепенно некоторые из них откликнулись на это. Важной иллюстрацией к этому может служить способ, которым в период протектората комиссия по миру во многих английских графствах снова стала включать в управление представителей довоенной правящей элиты: Пелхем вернулся в парламент на свое место от Суссекса и Уиндхема, а Латрел и Роджерс — от Сомерсета. Будущие исследования английских провинций 50-х годов, возможно, изменят суждение Дэвида Андердауна, но навряд ли отвергнут его заключение, что к последним годам протектората «английские дворяне могли почувствовать, что они восстанавливали свои силы и независимость, которая традиционно им причиталась»[298]. Кроме того, к огромному расстройству роялистских эмигрантов на континенте, их призывы к национальному восстанию против республики едва ли встречали какой-либо положительный отклик. Вероятно, не просто трусость или благоразумная забота о безопасности их собственности и жизней заставила благосостоятельных английских джентльменов не оказывать больше поддержки ссыльному Карлу Стюарту в 50-е годы, которую их преемники позже оказали роялистским самозванцам — якобинским Стюартам в начале XVIII в. Как и аристократы ганноверской Англии, дворянство кромвелевской Англии осознало, что существующий режим достаточно подходил им и их интересам, чтобы рискнуть всем для отчаянного и опрометчивого предприятия в поддержку неимущих авантюристов Стюарта.
Оценка управления Кромвеля делами за границей и в остальной части Британии в некоторых отношениях схожа с оценкой его успехов в Англии: гнетущий провал рассматривается с точки зрения достижения его идеалистических целей, о значительных лее успехах судят по меркам, приложимым к реальному политику. Но немногие современники или последующие комментаторы оспаривали его успех в достижении, по крайней мере, двух постоянных целей английской дипломатии в течение столетий: повысить международную репутацию страны и сохранить ее безопасность перед угрозой иностранного вторжения.
Одна из самых замечательных черт этого успеха в том, что он достигнут человеком неопытным в международной дипломатии. «Я склонен думать, что он (Кромвель) не имел слишком больших знаний в этой области («внешние дела»), — писал позднее критик Слингсби Безел в некоторой мере справедливо[299]. В 1655 году бранденбургский посол Иоанн Фридрих Шлезер посчитал необходимым обучить Кромвеля дипломатии относительно Балтики с помощью краткой лекции, используя карты. Другие рассказывали о недостатке опыта в международной дипломатии у кромвелевских советников. В августе 1655 года Кромвель сообщил по секрету шведскому послу в Лондоне Христеру Бонду, что «для него было горем то, что он так плохо образован и редко рискует говорить на любом другом языке, кроме английского». Через год Бонд был изумлен, когда узнал после отъезда Филипа Медоуса в Португалию, что немногие в кромвелевском окружении знали главные языки дипломатии. «Это позор, — писал он, — у них нет никого, кто может написать приличную строку на латыни, но слепой Мильтон должен переводить все, что они пожелают, с английского на латинский, и можно легко представить, как это происходит»[300]. Даже Балстроуд Уайтлок, который был назначен Кромвелем на дипломатическую работу, включая посольство в Швеции, обычно называл договор Оснабрюка 1648 года как договор Аугсбурга.
Тем не менее Кромвель и его советники обеспечили большой для своего времени международный авторитет республики. Даже враждебные наблюдатели, например, роялист сэр Эдвард Гайд, граф Кларендон, писали после Реставрации, что «величие Кромвеля в стране было лишь тенью славы, которую он имел за границей. Было трудно узнать, кто его больше опасался: Франция, Испания или Нидерланды, где его дружба была такой ценностью, к какой он привык. И так как они все приносили в жертву свою честь и интересы для его удовлетворения, то нет ничего, что он мог бы потребовать и в чем любой из них отказал бы ему»[301].
Когда английские послы впервые поехали за границу сразу же после установления республики, уважаемое международное мнение сторонилось их как представителей незаконного режима цареубийц. Наконец, двух послов в 1649 году убили. Однако в течение нескольких лет, конечно, после того как Кромвель стал протектором в 1653 году, большинство главных держав Европы довольно высоко оценивали республику и хотели иметь ее в качестве друга и союзника.
Хотя это было ограниченным суждением о природе внешней политики Кромвеля, сразу после Реставрации критика Слингсби Безела этой политики за якобы достижение религиозных целей Кромвеля ценой национальных интересов Англии открыла спор, который до сих пор не разрешен: была ли внешняя политика Кромвеля определена анахроническими религиозными целями? Преследовал ли Кромвель цели, противоречащие действительным национальным интересам Англии?
Было бы глупо отрицать, что главные надежды Кромвеля в международных делах сосредоточивались на религиозных интересах. Религиозное рвение, с которым он спорил за «западный проект» в 1654 году и против антихристианского католицизма в Испании во время парламентской сессии в 1657 году, уже было отмечено. Он часто с ностальгией упоминал о кампаниях Густава-Адольфа в Европе во время Тридцатилетней войны как о протестантском крестовом походе против католической тирании. Еще один шведский посол, Питер Юлиус Койет, сообщая преемнику Густава-Адольфа Карлу X, что Кромвель «много говорил» о Густаве-Адольфе, сказал «…он всегда вел свои великие кампании с огромным удовольствием, он много раз благодарил Бога со слезами радости на глазах (как видно, Кромвель мог очень легко заплакать), за Его снисходительные милости; и когда пришли известия о его смерти, он так оплакивал это, что он вряд ли бы поверил, что любой швед мог оплакивать его сильнее, так как он видел, что великий инструмент подавления папизма исчез».
