Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт
И тут... Тут - поверите ли?.. - я с размаху отпустил самому себе пощечину. В полную силу: дня два щека нытьем ныла...
...Они, бесспорно, благородные люди, а ты, Олексин? Посмеешь ли ты, посмеют ли дети, внуки, правнуки твои когда-либо считать себя просто порядочными людьми, ощущая зловонное дыхание предательства, некогда совершенного тобою? Нет, Пушкина не тронут - зачем же беспокоить общество? Ему просто сплетут поводок из липкой лилипутьей паутины. И накинут ее на вольную душу гения, как ошейник на раба...
И я удавил гадюку, посмевшую поднять ядовитую голову в душе моей. Навсегда...
И продолжал каждый день отмерять версты, неторопливо и вдумчиво читать Библию, до донышка выскребывать все, что дают, и... и терпеливо учить крыс пристойно себя вести...
Так прошло... да с неделю или чуть более того. Двери каземата моего распахнулись вскоре после обычного скудного завтрака, и меня востребовали на выход.
Снова - зашторенная карета, столичный шум за окнами. Снова - глухой каменный двор, лестница, кабинет и - рыжеватый подполковник за прежним столом.
- Садитесь, Олексин.
Сел и молчу. После свидания с самим Бенкендорфом рыжий подполковник мне пешкой казался. Причем пешкой, которая в дамки так никогда и не выйдет.
- Во время службы в лейб-гвардии Нижегородском конно-егерском полку...
- Сначала вы ответите на мой вопрос, подполковник, - решительно перебил я. - Каково самочувствие батюшки моего бригадира Ильи Ивановича Олексина?
- Сначала - дело, сударь! Тем более что мне ничего не известно о самочувствии вашего батюшки.
- Так извольте же послать кого-нибудь узнать! Или везите меня назад, в крепость, потому что я рта не раскрою, пока известия о нем не получу.
И что вы думаете? Послал он дежурного офицерика. А мы остались в кабинете. Подполковник что-то говорил, о чем-то спрашивал, но я и губ не разомкнул. Так в молчании и просидели часа полтора, пока посланец не возвратился. Начал шептать что-то, но подполковник резко его оборвал:
- Извольте вслух! И не мне, а Олексину.
Дежурный офицер сразу же ко мне оборотился:
- Прощения прошу, поручик. Ваш батюшка бригадир Илья Иванович Олексин жив, но отнялась левая сторона. Речь нарушена, однако он - в полном сознании. Имею честь передать вам сердечный привет от него лично.
- Благодарю.
- Довольны? - не без ехидства поинтересовался подполковник.
- Чем? Тем, что у отца речь нарушена?
Подполковник досадливо поморщился, отпустил офицера. А когда дежурный удалился, проворчал:
- Теперь-то будете отвечать?
- Теперь буду.
Вздохнул я, признаться, батюшку представив. Мой дознаватель поковырялся среди бумажек, потасовал их и, наконец, приступил к допросу:
- Во время службы в конно-егерском общались ли вы со своим эскадроном вне службы? Беседовали с егерями, расспрашивали их?
- Нет.
- Почему?
- Смысла не видел.
- Но открыли же почему-то сей смысл в пехотном полку? Во Пскове?
- Егерь - не пехота, подполковник. Не хуже меня знаете.
- Разъясните, что имеете в виду.
- Все просто. В егеря отбирают наиболее сообразительных солдат. В гвардию - тем паче. А Псковской полк - обычный гарнизонно-затрапезный. Почему с солдатами приходится заниматься и вне строя, ничего не поделаешь. Армия снятое молочко: сливки всегда в гвардию уплывают.
- И вы просвещали их, так сказать, в полном объеме?
- Спросите конкретно.
- Конкретно? - усмехнулся подполковник. - Конкретно - вопрос о воле. Вы вели с солдатами беседы на эту тему?
- О воле как императиве души человеческой? Разумеется. Я их к сражениям готовил, а в сражениях тот побеждает, у кого воли на весь бой хватает. Да еще с запасом.
Вздохнул мой следователь.
- Вы наделены поразительной способностью не отвечать на то, о чем вас спрашивают.
- Вы спросили о воле. Я и ответил о воле.
- В России под волей не философскую детерминанту разумеют, а свободу от крепостной зависимости, Олексин. И вам сие прекрасно известно.
Моя очередь усмехаться пришла:
- Так вы свободой заинтересовались, подполковник?
- Это вы ею заинтересовались, Олексин, вы. И чуть не ежедень втолковывали солдатам своей роты, что они - свободные люди. Это-то вы признаете?
Вспомнил я свои беседы с батюшкой о доле простого пехотинца. О том, сколь сиротливо чувствует он себя, лишенный возможности хоть о ком-то или о чем-то заботиться. Хотел было подполковнику с рыжеватыми бачками об этом поведать, но - передумал. Щечки у него слишком румяными мне показались.
Об ином напомнил:
- После государевой двадцатилетней службы солдаты освобождаются от крепостной зависимости согласно закону. А в случае боевой инвалидности - вне срока службы. Вам, надеюсь, это известно?
- Мне - да, но солдатам знать о сем не положено, поручик. Не положено, потому как законов они не знают и знать не должны.
- Почему же - не должны? - Я искренне удивился, поскольку никак не мог понять, куда он гнет. - Каждый подданный Российской империи обязан знать ее основные законы.
- Они - помещика подданные, а не Российской империи!
- Вот это уже прелюбопытнейшая новость, - говорю. - Стало быть, наши солдаты за любимого помещика на смерть идут, а не за Бога, Царя и Отечество?
Помолчал подполковник, беседу нашу припоминая. И вздохнул, сообразив, что ляпнул нечто несусветное. И даже улыбнулся как-то... искательно, что ли.
- Я образно выразился, Олексин, образно. Неудачный образ, признаю. Но признайте и вы, что превысили свои офицерские обязанности, и превысили недопустимо. В чем недопустимость превышения сего? В том, что...
Занудил, и я слышать его перестал. Я лихорадочно соображал, куда подевались два вопроса, которые мне задал сам Бенкендорф: передавал ли мне Александр Пушкин полный список "Андрея Шенье" на хранение и кто написал поверх этого списка слова "На 14 декабря". Об этом мой следователь ни единым словом не обмолвился, добиваясь почему-то ответов о моих отношениях с солдатами вне службы. Это было непонятно, и это необходимо было понять.
* * *
-...подобные беседы не входят в обязанности ротного командира, Олексин.
- А в обязанности приличного человека?
- Вы прежде всего - офицер!
- Я прежде всего - человек чести, подполковник. Не знаю, чему учат остзейских баронов, но потомственных русских дворян учат именно этому.
Разозлился я, признаться, почему и брякнул об остзейских баронах, хотя и не был уверен, что мой дознаватель - из их племени. Но оказалось, попал в точку. Покраснел подполковник, блеснул бледными глазками:
- Вспомним еще, как наши предки на льду Чудского озера друг друга колошматили?
- Ну, положим, - улыбнулся я, - это мои предки ваших колошматили, подполковник.
