Борис Васильев - Картежник и бретер, игрок и дуэлянт
- Ваше высокопревосходительство, - сказал я, проникновенно прижав руки к груди. - Пушкин посвятил мне два стихотворения и еще четыре - подарил на память. Они - в бумагах, что взяли у меня при аресте. Все. Все шесть стихотворений подписаны Александром Сергеевичем, а список "Андрея Шенье" - не подписан. Извольте обратить внимание, прошу вас. А не подписан потому, что подарен был кому-то другому и я его просто выиграл в штосс...
- Поручик конно-пионерского полка Молчанов утверждает в своем заявлении как раз обратное вашим словам. А именно, что вы расплатились с ним пушкинским "Андреем Шенье", но потом отыграли сей список назад.
- Ваше высокопревосходительство, виноват. Пьян был до полного ошаления, все - как в тумане, только ошибается коннопионер. Он тоже на хороших воздусях был...
- Хватит! - резко выкрикнул Бенкендорф. - Как только Пушкин будет арестован, я устрою вам очную ставку. Что тогда скажете?
Ничего я не сказал. Разинул рот, закрыл его, снова открыл и спросил:
- Пушкин арестован?..
- Будет арестован без всякого промедления, как только Государь изволит дать согласие свое. Представление по сему предмету мною уже сделано.
- Зачем же Пушкина арестовывать, ваше высокопревосходительство? растерянно и как-то не к месту, что ли, сказал я. - Проще с этим коннопионером и мною очную ставку...
- Поручик Молчанов ни в чем не повинен. Мало того, он проявил истинно патриотическое рвение, и нет причин...
Что-то жандармский шеф еще говорил, но я уже ничего не слышал. Горечь до горла меня переполнила: знал я теперь, кому обязан казематным своим сидением. Знал. Знал, кто проявил истинно патриотическое рвение...
-...Так кто же с кем расплачивался стихами? - наконец-то до меня донесся генеральский голос. - Вы с Молчановым или Молчанов с вами?
- Коннопионер со мной, коннопионер, ваше высокопревосходительство. То и человек мой подтвердить может, и станционный смотритель в любое время.
- Да, они ваши слова подтверждают, - согласился Бенкендорф, посмотрев в какие-то свои бумаги. - Однако Молчанов утверждает обратное.
- Он бутылку рому у смотрителя купил да один и высосал ее, потому что в меня уж и не лезло.
- Молчать! - гаркнул жандармский верховный вождь.
Замолчали мы оба. И молчали, пока Бенкендорф не обрел прежнего холодного величия.
- Теперь - о надписи "На 14 декабря". Она не принадлежит ни Пушкину, ни вам, ни Молчанову. Сие установлено. Кому же она принадлежит?
- Не ведаю, ваше высокопревосходительство. Я ее с этой надписью и выиграл.
- Кому вы давали читать сей стихотворный памфлет?
- Никому. Может, Молчанов кому давал, ваше высокопревосходительство?
- Перестаньте, Олексин. Перестаньте перекладывать на достойного офицера свое беспутство. Знаете, как вас полковой командир охарактеризовал? - Генерал извлек очередную бумажку и зачитал почти с выражением: - "Картежник и бретер, игрок и дуэлянт". Куда ближе к действительности, нежели старческие сантименты Инзова. А потому в последний раз задаю два вопроса. В последний! Первый вопрос: когда именно Александр Пушкин попросил вас припрятать свой стихотворный антиправительственный манифест? До бунта на Сенатской площади или после оного? И второй: кто и когда написал поверх стихов "Андрей Шенье" слова "На 14 декабря"?
- Ваше высокопревосходительство, я...
- Я не спрашиваю вас более!.. - сурово оборвал меня Бенкендорф. - Я дал вам последний шанс подумать о своем будущем. В переводе на общедоступный офицерский язык - подумать о собственной шкуре. Собственной, Олексин, а не своих кишиневских приятелей, уразумейте же это наконец. Ступайте!
Я вскочил с кресла, звякнул шпорами, поклонился. Пошел к дверям, по-прежнему строевым шагом ворс из ковра выколачивая. Вероятно, именно это и обозлило шефа жандармов. Сказал вдогонку, когда я уже у дверей был:
- Вашего отца, всеми уважаемого бригадира Илью Ивановича, хватил второй удар. Наталья Филипповна просила меня разрешить вам свидание с батюшкой вашим. Я обещал при условии, что вы поведете себя благоразумно. Этого не случилось, почему и свидания вы не получите. Ступайте.
- Он... Он в сознании?
Молчание. И - резкий холодный приказ:
- Извольте покинуть мой кабинет, сударь!
Не помню, как я вышел. Не помню...
Свеча девятая
Это была первая ночь, когда я не смог уснуть. Батюшка мой, едва от первого удара оправившись, свалился во втором. И оба - из-за меня. Из-за меня!..
К сожалению величайшему, я уже не умел рыдать, израсходовав весь запас слез, выданный на всю жизнь, и мне было во сто крат тяжелее. Я молился, молился искренне, с огромным отчаянием и крохотной надеждой в душе. Я метался по каземату, падал на койку, вскакивал и снова метался и уж не знаю, сколько верст наметали мои ноги в ту страшную ночь.
Забылся я на считанные минуты перед рассветом. Помню, что не лежа, а сидя на койке, зажав голову в ладонях. Не заснул, все чувствовал, все слышал и ощущал, ворочая тяжкими думами своими. И вдруг... услышал вдруг отцовский голос! Не снаружи, а - изнутри, не ушами, а как бы душою своею:
- Ты - единственная надежда моя, сын. Ты, только ты продлишь меня в детях своих. А потому обязан выстоять. Выстоять! Ты - потомок бесстрашных княжеских дружинников, офицер армии русской, найдешь в себе силы. Знаю, надеюсь, верю, что сыщешь их...
Смолк голос в душе моей, и я вскочил. Вскочил, вытянулся, как на высочайшем смотру, и сказал вслух:
- Выстою, батюшка.
И начал версты свои ежедневные парами шагов отмерять...
...Что наследуем мы от родителей своих? Здоровье? Силу? Способности бурям противостоять? Не это главное. Главное, что мы наследуем, - любовь родителей к нам. Их заботу о нас. Их веру - в нас. Их надежду - на нас. Мы такие, какими нас испекли в родительском тепле. Все последующее - всего лишь бутерброд, на куске хлеба, испеченном матушкой из отцовской муки...
Голос батюшки, столь явственно прозвучавший в душе моей, вернул мне силы. Я понял, что обязан бороться, обязан выиграть эту борьбу, обязан устоять и вновь вернуться в жизнь. Во имя исполнения его завета и его надежды. Вероятно, поэтому, когда я по заведенной привычке на ощупь подбривал усы и баки, в меня и влезла паскудная мысль. Простая, как змея, сотворенная Господом.
...А зачем мне, собственно, мудрить, страдать и терпеть, не имея при этом никакой возможности повидать тяжко за-хворавшего бригадира моего? Зачем мне упрямством своим способствовать аресту Пушкина? Зачем? Во имя чего? Пушкина, даже арестовав, никто не посмеет тронуть, потому что все общество, все лучшие люди России поднимутся на его защиту. Все, даже враги его, ибо в противном случае общество отвернется от них. Пред ними закроются двери всех салонов, гостиных, клубов, собраний. Нет, нет, Россия никогда не даст в обиду светлого гения своего, она грудью прикроет его от всех застенков, крепостей и казематов. Так не лучше ли, не мудрствуя лукаво, откровенно признаться в истине? Да, ваше высокопревосходительство, Александр Сергеевич Пушкин лично вручил мне полный список "Андрея Шенье" с просьбой никому его не показывать. Я не исполнил этой просьбы, показав стихи моей невесте, и она в восторге написала поверху "На 14 декабря". Пушкин и моя Полиночка - благородные люди, они подтвердят мои слова, меня выпустят из крепости, и я увижу батюшку, страдающего смертельным недугом. Все же очень просто, Сашка, они - благородные люди...
