Иван Майский - Перед бурей
го. Они носились тогда в воздухе, их делали тысячи людей
во всех концах России, о них кое-что писалось в журналах
150
и газетах Но лично для меня эти выводы были почти
что откровением. Я поспешил поделиться ими с более
близкими мне товарищами по классу. Мои идеи им очень
понравились: все ненавидели латинский и греческий
языки, по крайней мере, в той форме, в какой они
у нас преподавались. И все чувствовали большой пробел
в своем образовании от отсутствия естественных наук
в программе мужских гимназий (в женских гимназиях
естествознание преподавалось). В классе пошли толки и
обсуждение поставленного мной вопроса, причем особенно
горячо мою точку зрения отстаивал один белокурый,
голубоглазый гимназист с забавно коротеньким носом, ко
торый он постоянно утирал пальцем, — по имени Николай
Олигер. Мы учились с ним вместе уже несколько лет, но
до сих пор как-то далеко стояли друг от друга. Теперь,
в процессе переваривания новых мыслей о классицизме и
естественных науках, мы сблизились и подружились с ним.
Это, как увидим ниже, сыграло большую роль в моем
дальнейшем развитии.
Брожение, вызванное в классе моими «еретическими»
мыслями о гимназической науке, очень скоро бурно про
рвалось наружу и породило крупный скандал в жизни гим
назии — первый скандал в истории этой беспокойной зимы
1898/99 года.
Как-то латинист Михновский пришел в класс в очень
плохом настроении. Он вызвал одного за другим пять уче
ников, к каждому страшно придирался, каждому «выматы
вал душу» грозными нотациями и в результате украсил
классный журнал пятью каллиграфически выведенными
«двойками». Это сразу накалило атмосферу. Шестым он
вызвал сына военного топографа Гоголева — мальчика
шустрого и развитого. Гоголев совсем не плохо ответил
урок, — как сейчас помню, небольшой отрывок из Гора
ция, — и в нормальных условиях ему была бы обеспечена
четверка. Но сейчас Михновский набросился на Гоголева
и
закричал:
—Никуды не годится!
— Как никуды не годится? — возмутился Гоголев. —
Гораций очень трудный автор, и я вчера долго учил урок.
— Молчать! — проревел Михновский. — Я не нуждаюсь
в вашем мнении о Горации.
Напряжение в классе становилось все выше. Бедный
оголев то краснел, то бледнел. Поведение Михновского
151
возмутило меня до глубины души, и в ответ на последние
слова латиниста я громко, с расстановкой, на весь класс
сказал:
— Век живи — век учись.
Михновский вскочил с места, как ужаленный, и бешено
заорал:
— Встать на ножки!
Я неохотно поднялся с своего стула и затем демон
стративно сел на парту. Я чувствовал, что в меня вселил
ся бес, и знал, что теперь я пойду напролом. Михновский
был до такой степени потрясен моей дерзостью, что почти
лишился дара слова и только бессмысленно бормотал:
— Это... это... это...
Гоголев был забыт. События принимали гораздо более
сенсационный оборот.
— Я давно хотел вас спросить, Александр Игнатье
вич, — продолжал я, — зачем мы изучаем древние языки?
Мы тратим на них десять-одиннадцать часов в неделю, то
есть больше трети всего нашего учебного времени. А для
чего?
Я остановился и с самым невинным лицом ожидал от
вета от Михновского, но тому было не до ответа. Зато по
классу прокатилась настоящая волна. Со всех сторон по
слышалось:
— Правильно, зачем нам забивают голову этой дре
беденью?
— Нас душат глаголами и грамматикой!
— Мы ничего не понимаем в Виргилии и Горации!
— Мы зря тратим время на пустяки!
Вмешался Олигер и саркастически добавил:
— Мы полгода потратили на «Воспоминания о Сокра
те» Ксенофонта, а запомнили только то, что все справед
ливое Сократ относит к букве «А», а все несправедливое—
к букве «Б». Кому это нужно? И стоит ли овчинка вы
делки?
Михновский был совершенно ошеломлен этим неожи
данно прорвавшимся бунтом. Он сразу потерял всю свою
самоуверенность и в растерянности смотрел на возбуж
денные лица своих питомцев. Потом он как-то обмяк и за
говорил уже более человеческим тоном. Михновский сни
зошел до того, что вступил с нами в спор.
— Как же можно отрицать значение древних язы
ков? — говорил он, с недоумением разводя руками. — Ка-
152
кая у древних авторов глубина мысли! Какое совершенство
формы! «Одиссея» Гомера, «Энеида» Виргилия — это же
что-то несравненное... Это сокровищница красоты и поэзии.
Мы бешено возражали. В сущности, никто из нас тогда
толком ничего не знал о древней литературе, ибо изучали
в гимназии мы не писателей, а строчки и предлоги. Но
классицизм был для нас символом всего того гнусного,
ненавистного, реакционного, с чем мы каждодневно стал
кивались в опостылевшей нам учебе, и потому мы били
по Михновскому из наших самых тяжелых орудий.
— Почему такое предпочтение писателям древности?—
возмущался я. — Чем Софокл лучше Шекспира, а Ювенал
лучше Гейне? Чем Эврипид выше Гёте, а Виргилий выше
Шиллера? Писатели нового времени нам ближе, понятнее,
а насчет глубины мысли или совершенства формы они ни
чем не уступят корифеям античного мира.
— Все лучшие мысли древних давно уже восприняты и
развиты новейшими европейскими авторами, — вторил мне
Олигер. — Надо изучать новые языки, на которых они пи
сали! Теперь не пятнадцатый век. Вы сами нас учили, что
«Тетрога mutantur et nos mutamur in illis» 1 .
Оправившийся от испуга Гоголев тоже перешел в на
ступление и своим звенящим, металлическим голосом
кричал:
— Зачем нам классические дряхлости? Лучше изучать
естественные науки!
Все остальные ученики, каждый по-своему, энергично
поддерживали нас — кто метким словом, кто шумно выра
женным одобрением. Михновский оказался атакованным со
всех сторон и не знал, куда деваться. На его счастье, про
звучал звонок, урок кончился, и наш рыжеголовый лати
нист, точно ошпаренный, выскочил из класса. По бледному
лицу его ходили красные пятна. А все ученики шумной,
