Константин Сапожников - Солоневич
Для выяснения характера отношений Водяницкой с Борисом в Курск был командирован сотрудник госбезопасности Бирстейн. Он поселился у агента «Вольта», соседа Водяницкой по коммунальной квартире, выдав себя за инженера, приехавшего в город по производственным делам. Когда Валентина ушла на работу, её комнату обыскали и обнаружили письма из Финляндии. В них Борис предлагал различные варианты налаживания связи со своей женой.
В одном из конвертов Бирстейн нашёл «заграничную» фотографию Бориса и черновик ответа Валентины с комментарием на неё: «Скажу по совести, ни галстук, ни смокинг тебе не идут. Носи лучше рубашки с отложным воротничком, в них ты прежний и очень неплохой Волк, а в этом костюме ты похож… (скажу потом когда-нибудь тебе на ухо). Жду от тебя более приличного физкультурного фото. Тебе посылаю мой „официальный“ снимок, сфотографироваться по-домашнему пока нет ни возможности, ни желания».
В последних своих посланиях Борис просил Валентину приехать в Москву в назначенное время, чтобы он мог из Гельсингфорса позвонить ей на телефонную станцию. Водяницкая дважды ездила в Москву, но её попытки дождаться звонка от Бориса закончились ничем. Он опоздал на эти, им же самим назначенные сеансы связи.
Известно, что наладить переписку с женой Борис надеялся с помощью РОВСа, однако открытки, переданные Фоссу для отправки его людьми «за чертополохом», до Ирины не дошли:
«Ириночка, любимая моя!
Когда я получу от тебя хотя бы несколько строчек? Хоть бы ты приехала в большой город, хоть по телефону повидались бы пока что! Крепко верю, что ты не забыла меня, и расстояния, годы и преграды не помешают нам опять быть вместе. Ласково, нежно и крепко целую тебя, Снегурочка, Лада. Всегда любящий и ждущий тебя
Кай».
«Милая Снегурочка,
получила ли ты мои письма? Неужели ты не можешь откликнуться? Я только изредка узнаю, что ты жива и здорова, но мне так хочется знать, чем ты живёшь и что думаешь делать дальше? Пожалуйста, найди время и возможность ответить мне через Толю, Валю или Фр. Ив. Очень буду ждать твоих строчек. Крепко целую и люблю, всегда твой
Kaù»[80].
Всё было напрасно. Борис упорно писал «в никуда». В книге «ГПУ и молодёжь» есть щемящие и провидческие строки: «Острая боль пронизывает моё сердце при мысли о том, что где-то далеко, в 12 000 километрах отсюда, в глубине Сибири, моя Снегурочка-Лада коротает свои одинокие дни в суровом советском концентрационном лагере. Водоворот мировой бури разметал нас в стороны, и Бог знает, когда мне опять доведётся увидеть „роковые белые носочки“, длинные русые косы и ясные глаза своего друга — жены… И доведётся ли увидеть вообще?»
Через десять месяцев после получения первого письма от Гучкова Солоневичи по-прежнему прозябали в Гельсингфорсе, а планы по совместному «разоблачению коммунизма» так и оставались планами. Тем не менее Иван всё еще надеялся на его помощь:
«Гельсингфорс, 24 августа 1935 года
Глубокоуважаемый Александр Иванович!
А. И. Ксюнин сообщил мне о Вашем проекте лондонского „показательного процесса“ и прислал текст анкеты для лиц, желающих выступить на нём свидетелями. К этому проекту я не могу отнестись иначе, как с энтузиазмом, и не только в силу личного моего участия, но и как первой за очень многие годы широкой политической акции со стороны противобольшевистских сил. Силы эти распылены и пассивны, я же знаю очень хорошо постановку заграничной работы большевиков (работал переводчиком с делегациями и интуристами) и совершенно уверен в том, что кремлёвский зверь только выжидает подходящего времени для очередного прыжка в сторону мировой революции. Я иногда представляю себе кукольно-чистенькую и спокойную Финляндию, наводнённую толпами т. Ворошилова и т. Ягоды, — и тогда пробирает жуть.
Наши анкеты я прилагаю при этом письме. Кроме нас здесь в Гельсингфорсе и вообще в Финляндии есть разные беженцы более или менее недавнего времени. Два матроса, крестьянский парень, бывший советский студент, красноармеец, два якута и т. д. Часть из них опустились на дно… Но здесь можно подобрать человек пять людей вполне надёжных во всех смыслах. Я знаком с техникой большевистских дел, и для меня нет никакого сомнения в том, что и до, и во время процесса скамья обвиняемых постарается одних перекупить, других дискредитировать, третьих, может быть, просто споить. Малейший же прорыв на свидетельском фронте сильно ослабит всё впечатление от процесса. Если я получу от Вас санкцию, я потихоньку займусь подбором этих людей…
У нас есть десятка три фотографий из жизни рабочих и крестьянских низов, и эти фотографии могли бы быть использованы для иллюстрации моей основной мысли: в лагере по существу нет ничего особенного, это только более законченная модель советского рая. „Пропаганда ужасов“ и лагерей ГПУ должна быть использована как повод для показа того, что делается в России вообще, а я, объехав губерний тридцать, могу Вас уверить (конечно, никак не стараясь пропагандировать Вас), что в среднем в деревне хуже, чем в лагере. Меня за мои очерки и так упрекают в „чрезмерном сгущении красок“. Если бы я описывал всё как есть, просто не поверили бы.
От Лиги Хоуорда мы получили опросной лист об условиях быта заключённых и ответили на него. Из Англии я также получил анкеты для процесса от лиц, приписывающих себе инициативу (его проведения). Я запросил по этому поводу Т. Чернавину и на эти анкеты пока не ответил: советская жизнь и привычка к конспирации меня приучили.
Вопрос о моих лекциях в Европе стоит, конечно, особняком от предполагаемого процесса. Я получил из Парижа два не очень лестных предложения и на довольно тяжёлых для меня материальных условиях и был бы весьма признателен, если бы Вы легализовали для меня поездку или хотя бы помогли её организовать»…
В это время парижская резидентура НКВД сообщала в Москву: «Гучков находится в безнадёжном положении. Помимо рака у него обнаружена водянка. На днях из него выкачали 9 литров воды. Сейчас все его заботы направлены по двум руслам: первое — заработать деньги (он носится с различными коммерческими предприятиями), второе — добыть визы Солоневичам. Последнее, несмотря на обращение Гучкова к французским единомышленникам, пока не увенчивается успехом».
Так оно и было. По просьбе Гучкова хлопотать за Солоневичей взялся В. А. Маклаков[81]. Он обошёл все французские коридоры власти, но галльская бюрократия была непробиваема.
«Из-за кулис» за событиями, связанными с организацией приезда Солоневичей во Францию, пристально следили генерал Скоблин и предприниматель С. Н. Третьяков[82]. Последний из своей квартиры над кабинетом генерала Миллера по поручению НКВД осуществлял повседневный «слуховой контроль» над частными и служебными беседами начальника РОВСа и его подчинённых[83].
