Татьяна Алексеева-Бескина - Правда фронтового разведчика
А пока ветер грустно свистит в голых досках опалубки, в обнаженной арматуре, напоминающих скорее груды камня и кореженного металла, защищавших здесь тех, кто не ушел с Мамаева кургана в те дни, в далекой битве, в эпицентре войны. Долгие годы на опаленных склонах не только деревья, трава не росла, все было смешано с пеплом сражений, с осколками снарядов, которые тут на каждом квадратном метре и сейчас можно собирать горстями.
минувшие годы на обожженных склонах все-таки зазеленели тоненькие деревца, степные сероватые травы посеребрили бока холма — как седина. На самой вершине, вглядываясь в заштрихованную пылью заволжскую даль, стоит женщина, как бы вслушиваясь в разговор ветра с травами, деревьями. Ветер становится все крепче, гонит прямо над головой облака, сечет песком по лицу, неистовствует в листьях деревьев, в метелках полыни. Ветер что-то хочет сказать?
Присела на бетонную глыбу. У ног лежит камушек цвета ржавчины, он необычно тяжел, края его остры. Осколок, чья-то несостоявшаяся смерть, сколько их тут!
Сухой душный степняк завывает, набрасываясь на ветки, запрокидывает их. С изнанки листья совсем белые. И слышен уже не ветер. Деревья, травы вступают в бессловесный разговор с человеком. Кажется, что начинаешь понимать их, прислушиваться.
Деревья всегда живые, а эти, выросшие на костях, и тем более. Голоса, голоса, сливаются в хор, настойчиво кружат, кружат в вышине, взмывают к низколетящим облакам:
— Пи-ш-ш-ш-ши! Расскаж-ж-ж-и! Слыш-ш-ш-шишь? Ты слыш-ш-ш-ишь? Ты живеш-ш-шь, смотриш-ш-шь наш-ш-ими глазами на Волгу, потому, что мы ш-ш-с-с-с-тали лис-с-стьями. Пиш-ш-ш-ши, если можеш-ш-шь, расскаж-ж-ж-и людям, если твоя с-с-с-овесть чис-с-с-ста! Пиш-ш-ши им о нас, они долж-ж-ж-ны быть с-с-с-счастливы, им поможет память о нас.
Ветер свистит, гнет травы к сухой пыльной земле. Курган живой, все тут живое, все умеет говорить и требует от человека ответа за жизнь.
— Но я не была на войне, не держала в руках оружие. Хотя, наверно, никогда не уйдут из памяти придавливающий к земле свист падающих бомб, рев пламени пожаров, пожирающих все вокруг, и после налетов в рассветной синеве отблески догорающих пожарищ, горький запах стелющегося дыма и торчащие черными закопченными зубами уцелевшие трубы, проехавший мимо грузовик, в котором из-под наброшенного сверху брезента свешивается мертвая рука, раскачиваясь на ходу. И это в тылу, в Архангельске, где каждое прибытие каравана по ленд-лизу сопровождалось налетами. Война лизнула своим опаляющим языком каждого, жившего в те дни. Но по силам ли мне писать о ней?
Женщина спускается по склонам, изрезанным оплывающими, почти засыпанными окопами. А вослед снова тот же свист, вопль ветвей, листьев:
— Пиш-ш-ш-и, если с-с-сумееш-ш-шь… И нельзя не оглянуться на Курган.
— Слышу, слышу!
Деревья, будто успокоенные, перестают на время говорить, шуршать ветвями, сникает шум листьев, ветер уносится куда-то вниз по склону, к Волге.
Руку тяжелит острый осколок, сколько их в земле, в людях, в памяти! Она еще не знает, что жизнь сведет ее с фронтовиком, с его жизнью, рассказами, что к войне предстоит прикоснуться сердцем и что заветы надо исполнять. Как умеешь.
Часть 2. Эпилог после эпилога
Когда, исполнив свой земной долг, ушел тот, в чьих рассказах о фронтовых днях как бы была поставлена точка, у соавтора, друга, жены, появилась настоятельная потребность рассказать хотя бы немного об Игоре Александровиче Бескине послевоенном. Выпало ему жить после 1945 года! Несколько десятилетий рядом и не просто семейной жизни, а жизни двух половинок, нашедших волею судеб друг друга, — тому основание.
«Выпало — жить!» — по-другому и не назвать решение судьбы тех, кто в 1945-м вернулся домой, пройдя Войну — гнусное, отвратительное в своей сути деяние людей, кто бы и как бы это ни совершал.
Выпало жить — значит, не завершены еще дела, написанные тебе на роду, значит, есть еще Будущее, значит, есть еще и другое тебе предназначение. Какое оно?
Выпало жить и мне: 19 июня 1941 года мы с мамой выехали из Ленинграда в Архангельск, где у отца уже были взяты билеты на 25 июня на поезд — в Крым, к морю! Судьба как бы сразу вывела из-под двух ударов — и из Ленинграда, куда уже 23-го числа не давали билетов, и отвела от Крыма. Значит, так надо было! А 24 июня мы провожали отца, уже батальонного комиссара, — на фронт.
Игорь скептически относился к моему порыву записывать его рассказы. У него был грустный рефрен по этому поводу: «А кому это сейчас надо? Ну, прочтут дочка, внуки, несколько знакомых… О войне столько понаписано!»
Очень редко заглядывал в книги о войне, и только тех авторов, которым доверял. А если что-то и читал, то находил массу несуразностей, неточностей, а то и вранья. И совсем не смотрел фильмы о войне, тем более о разведчиках. Но все-таки выделял «Живые и мертвые» К. Симонова, шолоховскую «Они сражались за Родину», работы А. Германа, еще кое-что. Раз, два и обчелся. И был прав. Даже мне, девчонке из военного далека, видны были белые нитки, фальшь, а то и ложь в фильмах о Войне, и которые я тоже обхожу стороной, как и многие из моего поколения.
Фронтовые рассказы Игоря как-то сразу, не оговаривая, я начала записывать от третьего лица, хотя рассказывал он о себе. Так казалось проще вести повествование.
Вторую часть записок я поведу от своего лица — от имени Т.И. Алексеевой-Бескиной. Так с 2001 года с разрешения Игоря Александровича я стала подписывать все свои публикации. Сначала, чтобы чем- то выделить свою безликую фамилию, которую носят несметные тысячи людей, а затем и в память о человеке, который навсегда рядом со мной.
Колокол всегда по ком-то звонит
Как уже было сказано, люди, прошедшие тяжелые жизненные круги, не любят вспоминать, а тем более рассказывать о тех днях. Игорь, истово занимавшийся как ветеран войны военно-патриотической работой, имел в запасе несколько боевых эпизодов, которые рассказывал при встречах со студентами, школьниками. Не самых страшных, добавляя в рассказ щепотку юмора, улыбку, отстраненное спокойствие, защищая тем самым и себя, и слушателей от прошлого.
Какая была у него война, я долго не знала. Между нами, как само собой разумеющееся, установилось негласное правило: не спрашиваешь — не говорю, надо будет — скажу. Вот уже без малого сорок лет день за днем мы рядом, встречаюсь вместе с ним с его однополчанами. Но удивительно, первые двадцать лет, по существу, мне ни слова не было сказано им о фронтовых днях, разве что на встречах со школьниками, студентами в дни празднования Победы. Как будто и не было тех более чем восьмисот его дней в землянках, в окопах, на снегу, в болотах, под пулями, осколками мин, снарядов, под недреманным оком смершевцев, под всей тяжестью, что обрушивает война на нормального, мирного почти мальчишку.
