Татьяна Алексеева-Бескина - Правда фронтового разведчика
Война начала возвращаться к нему во сне через 47 лет после 45-го обрывками эпизодов, деталями, ломотой в давних фронтовых ранах. Или точнее — он смог начать говорить о ней. Перегруженная тяжкими воспоминаниями память потребовала разгрузки. Необходимость этого и стала потребностью рассказать о тех днях, о той жизни, рассказать хотя бы не самое страшное, не самое тяжкое, что бывает на войне.
Так уж устроена память. Бывает, приснится сон — яркий, наполненный деталями, красками, но проснулся — и все как бы улетучилось. Но стоит зацепить памятью какую-то детальку, и сон начинает по ниточкам разматываться, восстанавливаться. А снится иногда бог знает что… Так и память ушедших событий — стоит потянуть за возникшую ниточку, и начинает разматываться клубок прошлого. Оказывается, это происходило со многими ветеранами.
И сны начали возвращать ветерану-фронтовику те самые ниточки из прошлого. И однажды утром…
— Ты знаешь, во сне вдруг восстановился эпизод, даже не эпизод, а деталь, ощущение, как я руками согнул немецкий штык, были такие плоские штыки…
— Согнул штык? Ничего себе! Расскажи!
Память вернула Игорю эпизод рукопашного боя в окопах, вернула уже не во сне, а в воспоминаниях. Но… защемило, разболелось уже немолодое сердце, оглянувшись на полвека назад.
И два года эпизод за эпизодом память стала возвращать ему прошлое. Причем удивительно, именно во сне приходили какие-то детали, обрывки событий, лица, разговоры. Восстанавливался, хотя иногда и не полностью, эпизод, потом возникали дополнения, уточнения. И каждый раз рассказ заканчивался приемом лекарств, необходимостью успокоиться…
Мне же оставалось только хватать пишущую машинку, которая у нас всегда была под рукой, и быстро записывать фабулу, детали, фиксировать некий расплывчатый, краткий набросок. А уж потом записывать, уточнять, превращать в рассказ.
Двадцать семь месяцев во фронтовой пехотной разведке, что само по себе удивительно. Обычно, по словам Игоря, в разведке держались три-четыре месяца, а там или — ранен, или — того хуже. А так — в ночных поисках, в вылазках к партизанам, выходах в тыл к немцам, в непрерывных боевых действиях с небольшими передышками на пополнение. И все это ползком в снегах, болотах, захват «языков", допросы пленных, снова ползком с верными разведчиками. Или сутками на наблюдательных пунктах — НП на нейтралке, где ни пошевелиться, ни ветку качнуть. Или сутками на раскачивающейся заводской трубе — НП с многокилометровым обзором. И удивительно: довоенные очки с пружинными заушинами ни разу не разбились, не потерялись, да он их, наверно, почти и не снимал, как все близорукие. Было что вспоминать, было что записывать…
За несколько лет перед началом записей у нас появилась возможность проехать неспешно на своей машине по фронтовым местам. Поездка была интересна и для меня, и для дочки — Псковщина, Новгородчина, Прибалтика. Но о войне он тогда еще не рассказывал. Ему нужно было снова, через десятилетия посмотреть на эти места. И конечно, Холм, такой памятный для него, и Старая Русса, и города Прибалтики. Воспоминания его о войне тогда были скупы: «Вот тут мы переправлялись, тут был НП, а вот там меня ранило…» Эх, кабы знать тогда, что буду писать, многое бы увидела по-другому, многое бы запомнила поточнее.
И вот прошли десятилетия с 1945 года, и память Игоря настойчиво потребовала вернуться в те военные дни.
Недоигранное детство, недогулянная молодость, выпускной бал — 22 июня сорок первого, свирепые окопные будни военных лет, крутой, острый опыт фронтового разведчика, где без жесткого отношения и безоглядного доверия друг к другу — гибель всем, фронтовая жизнь и многое другое кристаллизовали непростой, прямолинейный, крутой и бескомпромиссный характер ветерана.
С фронта, из послефронтовой Академии у него сложился свой пиетет к армии, ее ритуалам, деталям, условностям и т. п. Это, говорит он, безотчетное чувство сообщности, защищенности. Ему нравилось ходить в строю — едином, слитном, согласованном с ритмом, темпом, шагом. Отсюда же любовь к военным ремням с тяжеленными медными пряжками. Нечего говорить и об особой любви к оружию, в котором он лихо разбирался и на ощупь, и на слух, и на действие — в стрельбе. Но не был ни охотником, ни спортсменом. По-фронтовому иногда чесались руки: «Эх, пушечку бы, пострелял бы!» — при некоторых нетривиальных ситуациях мирного послевоенного времени, требовавших вмешательства. И это — от испуганного мальчишки в очках и пилотке с фото сорок второго года! Какой сдвиг! Не настрелялся в войну, в войсках после Академии…
Все поколения, пережившие Вторую мировую, уцелевшие после нее, по сути, в чем-то убиты этой войной. Им пришлось после нее рождаться заново, искать себя независимо от возраста, были ли они зрелыми людьми, стариками или детьми. Многим удалось, но многие выжившие там, на войне, так и остались. Война как-то придавила их, не дала распрямиться.
Для Игоря фронт, как ни покажется странным, стал основой несокрушимого оптимизма — иначе не выжить. Всегда уверенность — непременно получится, непременно — успех, иначе — не соваться. Уверенность в победе. Даже если в чем-то осечка — выход будет найден. И всегда остается тайной, как удается, чем берет, как выходит из положения, как всегда подставляет другому плечо, даже если самому непросто? Со стороны — человеку все легко дается. Но как? Об этом он никому не расскажет. Несгибаемая уверенность в успехе. Это не только умение в мирное время открывать ногой любую дверь, причем в рамках нормативов, морали, интеллигентности, отсутствие застенчивости, смущения. Всегда: нужно — значит, уверенность и — вперед! В условиях фронта, в разведке — нельзя было иначе!
Еще в феврале 2004-го он сказал — на дачу летом я не поеду. Как в воду глядел. Предчувствие какое-то было? Наверно. А как он рвался на 60-летие освобождения в 1944-м от немцев Старой Руссы, Холма, хотя и понимал уязвимость своего здоровья к этому времени… И мы едем, несмотря ни на что. С нами его однополчанка, та самая разведчица, что учила его окопным премудростям, когда они в 43-м сидели в обороне среди снегов и болот Приильменья. Демянская группировка немцев, проклятый Рамушевский коридор, бездарное командование, тысячи похоронок родным. Это уже не просто однополчане, это уже братство по крови.
Едем! По дороге ранящие душу сохранившиеся следы тех лет — братские могилы. В местных музеях обширные военные экспозиции — в Старой Руссе, в Холме, там есть и их фотографии. Встречи с однополчанами, с добровольцами поисковых отрядов. Порайонные Книги Памяти не вернувшихся с войны. В них только в Холмском районе из призванных в армию едва треть числится где-то похороненными. Остальные, как и в других местах боев, особенно на Северо-Западном фронте, лежат в лесах, в полях, в оврагах, те, кто пропал без вести, ушел в вечность, не оставив весточки о себе.
