Емельян Кондрат - Достался нам век неспокойный
Ухо выхватывает из этого хаоса по-прежнему ровный, спокойный голос Кравченко:
- Я - ноль первый. Ранен. Машина плохо слушается. Через какое-то время:
- Я - ноль первый. Прыгаю...
Комдива сбили! Но жив он, жив, и все будет хорошо, ведь над своими прыгнул.
Передаю на свой КП, чтобы нас сменили, - горючее на исходе.
Садимся. Бензозаправщики, оружейники хлопочут возле самолетов.
Приземляется Як-3. Подрулил. Это командир корпуса.
- Подбили комдива, - говорю. - Прыгнул он.
- Знаю...
Но в это время от штабной рации кричат:
- Командир дивизии погиб!
- Не может быть! - Я ничего не понимаю. - Сам слышал, что он прыгает.
Генерал Благовещенский берет микрофон.
- Как - погиб?
- Он, товарищ генерал, дотянул до своего КП. Машина сорвалась, не могла держаться. Он выпрыгнул, мы видели. Но парашют не раскрылся...
Командир корпуса улетел. Во второй половине дня вызвал меня к телефону.
- Как настроение?
- Неважное. Все переживают. Ожидали вечером... Знаете, как его любили!
- Знаю... А погиб ваш командир, как, может быть, никто не погибал. Осколок перебил вытяжной тросик его парашюта. Дернул кольцо - а впустую.
На другом конце телефона какое-то мгновение молча г.
- Вот что. Ожидается новая волна налетов. На заходе солнца. Подготовься. Команду получишь.
Приняв от меня трубку, чтобы перенести ее на аппарат, стоящий на дальнем конце стола, майор Островский повторил:
- На заходе солнца... "Юнкерсы" могут летать до глубокой темноты.
- Верно. А поэтому заготовьте побольше ракет. Может, в самом деле понадобятся при посадке.
Когда команда поступила, группа сразу же поднялась в воздух. На земле договорились: шестеро атакуют, а двое - в группе прикрытия.
В наушниках:
- Будьте внимательны!
И точно, на горизонте, где солнце легло на лес, красное зарево запятналось точками. Я стал считать. Восемнадцать! Может, и больше, может, за ними приближались другие, но считать уже некогда - первые перестраивались для пикирования.
Только ведущий клюнул носом вниз, чтобы разогнать свое многотонное тело для бешеной атаки по пехоте, я ему наперерез - он тут же вспыхнул.
Второго срезал Майоров. Третьего - Соболев.
- Как в учебнике, - не выдержал Соболев.
Разворачиваемся крутым виражом. Очередной фашист уходит в атакующее пике, чтобы сбросить свои бомбы, но он у меня в прицеле. Жму на гашетку, самолет содрогается от пушечных выстрелов, вижу в прицеле дымок...
- Тридцать первый, меня зажали! - это Соболев, и трудно передать его интонацию.
- Вижу!
Соболев - вот он впереди меня кладет машину с крыла на крыло, а за ним два цепких "мессершмитта". Я тут же выстрелил по одному из них - он шарахнулся в сторону.
Бросаю машину вверх. Что-то заставляет оглянуться - ох как он несется на меня! Огонь ему еще далековато открывать. Но мне все равно не уйти. Если отверну, - достигнет и расстреляет. Если вверх, - тоже расстреляет. Крутой вираж - вниз и влево, и навстречу ему!
А, не нравится! Отворачиваешь!
Метров с пятидесяти всадил в него длинную очередь - полетели куски...
В жизни я не видел такой пальбы. Бьют синими толстыми струями "юнкерсы", бьют "мессершмитты", сыплются по небу наши серовато-белые брызги, лупят зенитки, и расцветают их черные, голубые, белые дымки... Голова ходит кругом. Где мы крутились? Как удавалось держаться вместе? Как уцелели?
Возвращаемся. Уже сумерки. Наши встречают морем огня. Горят костры, указывающие направление, палят из ракет, освещая аэродром.
Поставлены самолеты на свои места, остывают горячие моторы: техники, механики, мотористы осматривают, ощупывают заправляют.
Мы стоим гурьбой, еще разгоряченные, еще взволнованные, переживая вновь те моменты, когда сразил врага, когда выручил товарища, когда сам чудом уцелел. Переживаем гибель комдива...
Вдруг на привычной нашей дороге показались три легковые машины, и прямо к нам.
Распахнулась дверца первой - вышел командующий Волховским фронтом генерал армии Мерецков. Еще генералы - члены Военного совета фронта. И наш командир корпуса. Докладываю.
- Где летчики, которые прилетели только что?
- Здесь, товарищ командующий.
- Постройте.
Я скомандовал, он подошел к нашему немногочисленному строю. Повернулся ко мне:
- Кто дрался?
- Все.
- Кто производил первую атаку?
- Я, товарищ командующий.
- Ваш позывной?
- Тридцать первый.
- Спасибо! Очень хорошо, - Подошел ближе к шеренге.
- Ваша фамилия?
- Капитан Соболев,
- Спасибо!
- Ваша?
- Старший лейтенант Пушкин.
- Спасибо! - Каждому крепко жмет руку. Отступил на миг. - Спасибо за отличный бой!
- Служим Советскому Союзу!
Поворотом головы подозвал адъютанта, взял у него блокнот, тот подсветил ему фонариком.
- От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Военный совет фронта награждает личный состав, участвовавший в этом бою орденом Красного Знамени - капитана Соболева, старшего лейтенанта Пушкина, старшего лейтенанта Соколова, лейтенантов Косолапова, Майорова, Резникова, Федоренко.
И еще раз похвалил:
- Хорошо дрались!
Сделал шаг к машине, но вопрос Майорова заставил обернуться:
- Товарищ генерал, а что же командира нашего забыли?
Командующий медленно подошел к Майорову, положил руку на плечо.
- А командир ваш заслуживает большего.
Только они уехали - над нами в звонком морозном воздухе зашелестело, и следом на дальнем конце аэродрома раздался взрыв.
- Начинает "Берта" свой концерт, - прокомментировал Косолапов.
Быстро пошли к землянке. Запахло порохом, скрипел снег, и под частые шаги Панкина гулко стучал планшет.
- Я ходил смотреть ее осколки, - заговорил Майоров. - Ё-моё! Как клепки от дубовой бочки. Опять прошелестело и громыхнуло...
Транспортный самолет, стоящий у леса, начинает запускать моторы, я вижу это из кабины и подаю своей группе команду на взлет.
Мы уходим восьмеркой в небо, и когда, сделав круг над нашим аэродромом, возвращаемся, - Ли-2 как раз взлетает.
Восьмерка догоняет его, делает горку - и шестнадцать пушек бьют в небо. Прощальный салют нашему комдиву.
- Сопровождаем Ли-2 до Тихвина, здесь уже нечего опасаться вражеской атаки.
- Прощайте, Григорий Пантелеевич, - говорю я. Он будет похоронен у Кремлевской стены.
* * *
27 февраля неожиданно объявился Скрыпник.
Он вошел в здание школы, и единственный, кто оказался здесь, был Костя Федоренко. Иван постоял над спящим другом, не решаясь будить, и все же не выдержал. Он тронул спадающий Костин чуб, отвел его - полностью открылось исхудалое лицо, и сердце Скрыпника кольнуло острой жалостью.
