Александра Толстая - ДОЧЬ
Молчание.
— Кто работает с неграмотными?
— Я.
— Товарищ Толстая?
— Да.
— А как вы ведете партийную работу?
— Никак.
— Почему?
— Не сочувствую.
— Вот как. Это интересно. Но мы с вами побеседуем после. А теперь, товарищи, я прошу вас просто рассказать, как вы здесь живете? Хорошо ли вас питают? Получаете ли вы казенную одежду, достаточно ли дров?
Заключенные молчали.
— Товарищи, я вас спрашиваю: никто не жалуется на питание? на плохое обращение начальства?
Зло меня взяло.
— К чему эти вопросы? — не выдержала я. — Неужели вы не понимаете, что заключенные молчат совсем не потому, что жаловаться не на что, а потому, что скажи кто–нибудь слово: или в карцере заморозят, на работах замучают, или подведут под такую статью, что и в живых не останешься.
— Товарищи! — воскликнула она снова. — Товарищ Толстая ошибается. Я отвечаю за вас, я, — и маленький указательный палец опять воткнулся в сатиновую рубаху, — говорите. Не бойтесь.
Заключенные молчали.
— Ну!..
— Как мы будем говорить, когда мы не знаем, что нам полагается, — сказала я, — дают нам суп из мороженых картофельных очисток, хлеба не хватает,, одежду предлагают старую, грязную.,. А разве мы знаем, что нам полагается?
— Это правда? — обратилась инспекторша к заключенным.
— Чего там… конечно, правильно, — послышались голоса, — масла сполна не получаем, в карцер за каждый пустяк сажают… сахара тоже недовес.
— Так. Так. Что же вы, молчали, товарищи? А? Несознательность. Да.
Ревизия кончилась, инспекторша уехала. Заключенные трепетали.
Несколько дней подряд приезжали какие–то люди, ходили на кухню, расспрашивали, что–то писали. Раза два появилась маленькая коммунистка в той же кожаной куртке, с кожаной фуражкой на голове. И каждый раз неизменно она заходила в нашу камеру.
— Товарищ Толстая! — сказала она мне однажды. — Хотите пойти в театр? Я скажу коменданту, чтобы он вас отпустил.
— Нет.
— Почему?
— Не пойду и только.
Иногда она пробовала говорить со мной на политические темы. Говорила она заученные фразы о советском рае, о развивающемся сознании пролетариата, о грядущей мировой революции. Мне было скучно, большей частью я молчала. Она радовалась, когда я не сдерживалась и отвечала.
Я посоветовала Дуне подать коммунистке прошение об освобождении. Жалко было глядеть на это несчастное, безобидное, кроткое создание, томящееся неизвестно за что. Прошение написали, переписали, Дуня поставила крестик вместо подписи, кто–то за нее расписался, и стали ждать коммунистку.
Через несколько дней она пришла.
— За что арестована? — спросила она, пробежав прошение глазами.
— Да хиба ж я знаю? Арестовали за что–то.
— Ну, ладно, давай, товарищ Дуня, твое прошение. Посмотрим, что можно будет сделать.
— Спасибо, милая барышня.
— Я не барышня, а товарищ. Вы, товарищ Дуня, в школу ходите?
— Хожу.
— Ну и прекрасно. Выйдете из школы грамотной сознательной гражданкой. Может быть, еще будете вместе с нами бороться за рабоче–крестьянскую власть, комиссаром
будете…
Дуня смотрела на нее непонимающими наивными серыми глазами, но улыбалась, она была рада, что коммунистка взяла прошение.
— Такие у власти не бывают, — сказала я.
— Почему же это? — обратилась ко мне коммунистка, как всегда жадная до споров.
— Честна слишком.
— То есть, что вы хотите этим сказать?
— Ничего. Таким, как Дуня, место теперь в тюрьмах, в лагерях. У власти товарищи, гвардейские солдаты, с отстреленными указательными пальцами, грабители…
— Продолжайте, пожалуйста.
—… грабители русской исконной старины. Я вышла в соседнюю комнату, прикрыла дверь и быстро из–под изразца вытащила крест.
— Вот они, ваши честные работники из рядов пролетариата! — сказала я, бросая на стол лоскутик с крестом. — Вы когда–нибудь видели архиерейские одежды? Вот из этого комендант шьет платья своим женам, ограбляя монастырскую ризницу — Грабит заключенных, морит голодом, истязает…
Она слушала меня, широко раскрыв глаза, и вдруг вскочила.
— Дайте сюда.
Схватив лоскуток, она выбежала из комнаты.
Через некоторое время коменданта уволили. Я была спасена. Но староста была права: положение заключенных не улучшилось.
* * *— Вставайте, Александра Львовна!
— А? Куда? Зачем?
Я открыла глаза, в комнате толпились кожаные куртки.
— Без разговоров! В театр.
— Почему так поздно? Я не хочу в театр, — пробормотала я.
— А вас и не спрашивают, гражданка, хотите вы или нет. Приказано.
— Обыск, — шепнула мне Александра Федоровна.
— Обыск? Опять? Почему же в театр?
— Ничего не знаю! Велено всем заключенным идти в театр. Лагерь оцеплен стражей.
— Что с собой брать? Деньги как?
— С собой берите, здесь все равно пропадут.
— А разве и здесь будут обыскивать?
— А как же? Затем и в театр всех загоняют, чтобы здесь дочиста перерыть.,.
— «Как быть с дневником? — думала я, торопливо одеваясь. — Сжечь? Нет, жалко. Авось пронесет».
Выходим во двор, ярко освещенный факелами. Под деревьями между могильными памятниками вырисовываются кучки чекистов в остроконечных шапках. Они рассыпаны по всему лагерю. Шумят мотоциклетки, автомобили. Со всех сторон небольшими группами спешат заключенные в театр. В странном оцепенении, в полусне, я иду по двору. Мне кажется, что я никогда прежде не видела этого места, этих высоких деревьев, бросающих причудливые, нереальные тени, каменных глыб. «Должно быть, так в аду», — думала я.
Театр был также оцеплен стражей. Нас впустили внутрь. Нереальность исчезла. Здание было набито битком, арестованные все прибывали.
На эстраде новый комендант и двое чекистов — женщина и мужчина. Женщина улыбалась. «Как она может?» — подумала я. Со сна ли, с перепуга или просто от холода многие заключенные дрожали.
Люди на эстраде сидели за столом, пересмеивались, что–то писали. А заключенные ждали два, может быть, три часа. Наконец стали вызывать. До меня очередь дошла только к утру=
— Толстая,
Сквозь толпу я протискалась на эстраду. Несколько вопросов: за что осуждены? чем занимаетесь, что у вас с собой? деньги? дайте сюда.
Женщина быстрыми ловкими пальцами шарила по телу, щупала волосы, чулки, выворачивала карманы. Каждое ее движение вызывало дрожь отвращения, и надо было напрячь все члены, чтобы не отшвырнуть гадину.
У выхода из театра меня ждали товарищи по камере. Нас вывели во двор и повели в околоток, но не направо, где была больничка, а налево, в изоляционную для сифилитиков. Грязь, вместо постелей голые нары. Комната была полна. Женщины сидели. Уголовные ругались и сквернословили.
