Александра Толстая - ДОЧЬ
— Как же вы жили, тетя Лиза?
— Очень просто. Вязальная машина у нас есть, трех коз держим, с десяток кур, — вот и живем. А много ли нам надо?
Я смотрю на ее сухое скуластое лицо с повязанным на голове ситцевым всегда чистым сереньким платочком, на ее черную с белыми крапинками ситцевую кофту навыпуск, такую же юбку в сборах, смотрю в ее умные черные глаза, такие спокойные и чистые, и мне делается неловко и стыдно за себя, за свою жизнь…
Да, ей немного надо, а если надо, то не для себя, для других.
Говорит тетя Лиза мало, по утрам читает Евангелие, отчего глаза ее краснеют и слезятся; отмечает страницу насиженной мухами закладочкой с ангелочками.
Тетю Лизу выпустили через месяц после того, как меня посадили.
— Тетю Лизу насвободу! — во все горло орала Жоржик. Все сбежались провожать.
— Давайте вещи свяжу.
— Я донесу вам вещи до ворот, — пищала Пончик.
— Тетя Лиза, хлебца на дорожку.
— Голубушка, тетя Лиза, осиротеем мы без вас, — ласково говорила дочь губернатора, — но я так рада, так рада за вас.
Тетя Лиза сияет. Она суетится, спешит, но всем успевает сказать ласковое слово.
Мы идем толпой к воротам, неся узелки тети Лизы, она сконфуженно и ласково улыбается,
— Тетя Лиза, как же вы донесете все?
— Ничего, тут в Крутицах знакомые есть, кое–что у них оставлю, а потом за остальным приду. В воскресенье наведаюсь, — говорит она и низко в пояс кланяется, — Господь с вами!
Открываются тяжелые ворота, тетя Лиза взваливает один узел на плечо, забирает остальные в обе руки.
— До свидания! Прощайте, тетя Лиза, счастливый путь! — слышатся голоса.
Снова со скрипом закрываются ворота, Некоторые плачут. Не то о тете Лизе, не то о себе… На душе у меня светло.
КУЗЯ. КОМЕНДАНТ И ПРИНУДИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ
У меня разболелся зуб. Я сходила в амбулаторию при лагере, помазали йодом десну, но зуб продолжал болеть. Пришлось просить коменданта отпустить к врачу.
— Да идите, пожалуй, только — охрана есть ли, не знаю.
— Кузя дома, — сказал помощник коменданта.
— Ну, нарядите Кузю,
Нас собралось человека четыре с больными зубами.
Надо было идти довольно далеко — в Ивановский монастырь, также превращенный в лагерь, где имелся зубной врач для заключенных. Ждали охрану.
— Ну идемте, что ли! — крикнула нам, выходя из конторы, красноармейка, — Да идите тише; — крикнула она, когда мы, выйдя за ворота и обрадовавшись простору, быстро зашагали по улице.
— И так тихо идем, — огрызнулась женщина в красном платочке из уголовных, — аль не поспеешь?
— Где ей поспеть, она в своей шинели запуталась, — заметила другая, — Кузя, смотри сапоги не потеряй!
Я оглянулась на Кузю. Какое это было несчастное создание! Маленькое худенькое личико утопало в громадной фуражке, хлястик шинели, тащившейся по земле, спускался вершка на два ниже, сапоги были настолько велики, что Кузя волоком тащила их за собой, тяжелая винтовка давила худенькие плечи, громадный наган, висевший у пояса, завершал обмундирование этой девочки, которой на вид было не больше 16 лет,
— Кузя, а что коли мы бежать вздумаем? — сказала я.
— Поймаю!
— Как же ты поймаешь? Нас четверо, бросимся в разные стороны, кого же ты ловить будешь?
— Одну поймаю, а за всех отвечать не буду, коли убегут. Да вы этого со мной не сделаете, зачем подводить меня будете…
— Эх ты, вояка! — засмеялась женщина в красном платочке. — Зачем тебе отвечать. Револьвер–то на что? Раз, раз, перестреляла всех и дело с концом!
— Да револьвер–то не заряжен! — жалобно пропищала Кузя, и вдруг, точно спохватившись, грозно закричала:
— Тише идите, говорят вам, сволочь!
* * *Кормили нас плохо. По утрам Александра Федоровна получала продукты на руки: полфунта полусырого тяжелого с мякиной хлеба на человека в день, сахар и масло» Чистыми маленькими ручками она аккуратно раскладывала кусочки газетной бумаги на столе и разрезала соленое, желтое, захватанное грязными пальцами масло на маленькие кусочки и чайной ложечкой рассыпала на равные кучки сахар, полторы ложки на человека.
К обеду давали суп, чаще всего из очистков мороженой картошки. И так как промыть мокрую, мягкую, иногда полугнилую картошку было трудно, суп был с землей, приходилось ждать, пока грязь осядет на дно чашки. На второе давали пшенную кашу без масла. К ужину ту же пшенную кашу или по одной вобле. Воблу мы предварительно долго и сильно били о могильные плиты, пока из нее не вываливалась оранжевая икра или темные молоки и она не делалась мягкой.
Между заключенными шла постоянная мена. Меняли хлеб на папиросы, на сахар, на старую одежду,
— Эй, Пончик! Жоржик хлеб на папиросы меняет,
И вечно голодная девочка, откуда–то раздобывшая пачку папирос, мчалась стрелой в камеру к Жоржику за хлебом.
В нашей камере только армянка, арестованная за спекуляцию бриллиантами, и я получали передачу. Но иногда, может быть раз в месяц, политические получали сахар, постное масло и папиросы из Красного Креста.
Согласно тюремной этике, установившейся среди политических, продукты, получаемые из дома, передавались в общий котел, только на табак и папиросы признавалось право личной собственности.
Когда приходила передача из Красного Креста, устраивался пир. Затапливали камин, пропитывали хлеб подсолнечным маслом и жарили на углях. Запивали сладким внакладку чаем. Было уютно в маленькой келье около старого камина из белого с синими ободочками кафеля. Не похоже, что в тюрьме.
Одна только дочь губернатора не принимала участия в нашем пиршестве.
— Пожалуйста, идите к нам жареное есть! — кричали ей.
— Благодарю вас, я сыта, — отвечала она.
А наутро Надя или еще кто–нибудь из уголовных выходила из ее комнаты с пакетом и бутылкой постного масла.
Кусочки пайкового масла она отдавала Дуне или баронессе.
— Изведете вы себя, — упрекала ее староста, — нельзя так.
— Не ем я его, Александра Федоровна. Обхожусь, — отвечала она, улыбаясь своей кроткой улыбкой.
Должно быть, я никогда не узнаю, как трудно было моим друзьям доставать все то, что они приносили мне в заключение. Передачи были громадные, я никогда не могла бы одна поглотить зсего, что приносилось, но нас было 8–9 человек, и иногда на два последних дня еды не хватало.
Среди заключенных давно уже были разговоры о том, что львиная доля продуктов шла на администрацию лагеря. Все возмущались втихомолку, но говорить громко об этом боялись.
— А что полагается коменданту и его помощникам? — спросила я как–то у старосты.
— Да ничего не полагается, у них свои пайки,..
— Так почему же никто не протестует? Староста только махнула рукой.
