Александра Толстая - ДОЧЬ
— Неправда, неправда все это! Если Бог существует, разве Он допустил бы!.. Ха, ха, ха! Сказали тоже, Бог… ха, ха, ха!
Надя истерически хохочет, черные глаза ее сверкают, на щеках выступают красные пятна.
— Надя, Надя, успокойся, пойдем к нам…
— К вам? К порядочным? К честным? А вы знаете, кто я? Знаете?
— Перестань, Надя!
— А, боитесь, чтобы я сказала, а я вот нарочно скажу: я, я…
— Замолчи, Надя! — властно крикнула дочь губернатора. — Молчи, слышишь?! Пойдемте, ей лучше одной…
— А–а–а-а! Не хотите слушать. Не нравится. Святые тоже… ха, ха, ха!
И долго в ушах звенел безумный, истерический хохот отравленной кокаином девушки, потрясая душу беспросветным ужасом.
Вечером дочь губернатора рассказала мне Надину историю. Она жила с семьей в пограничной полосе, в Западном крае. Почему–то она оказалась оторванной от семьи, и, когда пробиралась домой, ее схватили красные и обвинили в шпионаже. Ей было шестнадцать лет, она училась в пятом классе гимназии.
Несколько дней ее держали под арестом в маленьком пограничном городке. Случайно она попалась на глаза коменданту. Он стал заговаривать с ней и наконец обещал ей свободу, если она исполнит его требования. Почувствовав скорее, чем поняв правду, она отказалась. Он силой овладел ею и, обозлившись за сопротивление, снова бросил ее в тюрьму. Здесь ее поочередно насиловали надзиратели. Когда ее отправили по этапу в Москву, она была полупомешанная. По дороге она заболела, попала в больницу, где чуть не умерла.
С первых же дней я обратила внимание на низенькую толстенькую с крепкими румяными щечками девушку. На вид ей было лет пятнадцать, лицо ее сохранило какую–то детскую наивность, чистоту. В лагере ее называли «Пончиком», и это название очень подходило к ней — она была похожа на сдобную, румяную булочку.
Заключенные очень хорошо относились к ней, но часто ласково и добродушно над ней посмеивались.
— Пончик, а Пончик, за что в тюрьму попала? Девочка улыбалась и молчала.
— Пончик, скажи мне, я не знаю.
— За пончики, — отвечала девочка, потупив свои голубенькие глазки.
— Как же так, за пончики?
Девочка пыжилась, краснела, но потом рассказывала свою историю. Они жили вдвоем с матерью. Мать пекла пироги, а девочка носила их продавать. Право на торговлю они не имели, торговали так, на шаромыжку.
— Сидишь, торгуешь, а сама так во все сторо~ ны и глядишь, чтобы милиционер не поймал. А увидим милиционера, все лотошники бежать, кто куда, в переулок ли какой, в подворотню…
Один раз я попалась. Милиционеры облаву сделали. Схватили, требуют штраф. А сами, собаки, похватали мои пончики, только что мать из печки вытащила, горячие, да и давай лопать. Не успела оглянуться — лоток пустой.
Пончик вздохнула и проглотила слюну.
— Ну, денег у нас с матерью не было, меня посадили… Вот и все.
— Пончик! — крикнула кривая Дунька, — это ты в первый раз за пончики сидела… А теперь за что? Ты вот им, — она ткнула грязным пальцем в мою сторону, — расскажи, как ты с кавалерами гуляла, да как…
— Не хочу, не хочу…
— Расскажи мне, Пончик, я смеяться не буду.
Вдруг все лицо ее сморщилось, опустились книзу полные губы, задрожала нижняя челюсть, и она громко, по–детски заплакала.
* * *— Мамочка, угостите папиросочкой.
— Пожалуйста. Ваша фамилия Ильвовскан?
— Нет, то есть да, сейчас моя фамилия Ильвовская, но я, видите ли, столько фамилий переменила, что иногда забываю.
— Зачем же?
— Наше ремесло такое. Попалась Васильевой, отсидела, вышла на волю Владимировой, а там.,,
— У, паскуда, — буркнула уголовная воровка–профессионалка, — какое же у тебя ремесло?
— А вы, мадам, меня не задевайте! — огрызнулась Ильвовская, — Если мы по ширме[65] работаем, то это нам гораздо способнее. Два дела зараз делаем… Посмотрели бы вы, с какими кавалерами гуляю. На отдельной квартире жила… Как йы думаете, мадам, — обратилась она ко мне, — фамилия Ильвовская приличнее, чем Васильева?
— Не знаю. А за что сейчас сидите?
— Пустяк. Золотые часы с цепочкой! Ах! мадамочка.
Вот я такая глупая… Не поверите. Влюбилась. Армяшечка. Такой душка–брюнет, глаза, как огонь, одет прилично, запонки золотые, костюм английский, модный. Шик! Влюбилась, влюбилась… А он, верите ли, ничего не жалел для меня. Только ремесло проклятое сгубило. В номерах было дело. Заснул он. А я не сплю, золотые часы с цепочкой не дают мне покоя. Не вытерпела я, встала, оделась, ухватила часы, да бежать. Только из дверей, а он меня — цап. Засыпалась. Мадамочка, подарите еще папиросочку.
Ильвовская закурила и лихо, тряхнув кудельками, во все горло заорала:
Я на бочке сижу,
А под бочкой мышка,
Пускай белые придут,
Коммунистам крышка!
— Ну и отчаянная же, — промолвила староста, — ничего не боится.
— Шпана… — с величайшим презрением прошипела одна из уголовных.
* * *— За что вас посадили, тетя Лиза?
— За самогон.
Я с удивлением посмотрела на нее. Неужели я ошиблась? Тетя Лиза производила впечатление человека верующего, сильного духом, одна из тех крестьян самородков–сектантов, которых так высоко ценил отец.
— Вы гнали самогон, тетя Лиза?
— Господь с вами! Наша вера этого никак не дозволяет, не курим, не пьем и во всякой чистоте должны соблюдать себя.
— Как же так?
— Соседка у нас само–гоном занималась. Ну, нагрянула милиция, перепугалась она, да из своего погреба взяла котел к нам в сарай перекесла. Обвинили меня, да вот без суда и следствия шестой месяц держат здесь. Ну, да везде Бог, Его святая воля.
Каждое воскресенье утром в камеру к нам приходила девочка лет тринадцати с узелком — белым хлебом, яйцами, бутылочкой молока. Девочка называла старушку «тетя Лиза», тетя же Лиза ее называла «дочкой».
— Воспитанница наша. Все равно что дочка мне, — говорила она, ласково гладя девочку по гладкой белокурой головке, — это одиннадцатая. Одиннадцать воспитали, некоторые в люди вышли, работают, четверых замуж отдала.
— Тетя Лиза, голубушка, объясните мне, как вы живете. Как это вы сирот держите?
— Ну, чго вам сказать? Дело это издалека ведется. Скопцы мы. Скопчество еще с юности приняли. Ну, болесть принимать мы с сестрой не стали, а так обещались, чтобы в чистоте жизнь свою прожить. Помиловал меня Бог, спас, прожила я век свой, не согрешила.
— Трудно было, тетя Лиза?
— Нет. Один раз только соблазн пришел великий. Полюбился мне парень один, уж как он меня уговаривал, улещал. Заболела я даже, думали, чахотка у меня. Ну, ничего, перешло все это, да ведь и то сказать, глупость это одна, слабость. Сестра вот не выдержала, согрешила. Много слез мы тогда с ней пролили. Ну, пришла она домой, плачет, разливается. Соблазнитель ее бросил, а она в положении^, Родила она, только ребенок с недельку пожил, да и отдал душеньку Богу. И решили мы тогда с ней грех сестрин замаливать — сироток на воспитание брать.
