Александра Толстая - ДОЧЬ
Коллонтай вызвала меня к себе. Маленькая коммунистка сопровождала меня. Она суетилась, доставала пропуск в ЦКП. Она с беспокойством следила за впечатлением, которое я произвожу на Коллонтай.
А дней через десять после этого свидания она как ураган ворвалась к нам в камеру.
— Товарищ Толстая! Товарищ Толстая! У меня для вас что–то есть!
Черные глазки блестели больше обыкновенного, она прыгала по камере, смеялась, и видно было, что ее распирало от желания сообщить важную новость.
— Громадным большинством против одного голоса в ЦКП решено ходатайствовать перед ВЦИКом о вашем освобождении.
С другой стороны, обо мне хлопотали крестьяне. Трое ходоков из Ясной Поляны и двух соседних деревень приехали в Москву к Калинину хлопотать за меня.
Сестра тоже была в Москве. И я просила отпустить меня на два часа в город.
Но сколько я ни просила, комендант не соглашался. Он был не злой человек, недаром носил очки и старался походить на интеллигента, но он получил распоряжение держать меня под строжайшим надзором и боялся.
— Товарищ комендант! Пожалуйста, пустите. Я сегодня же вернусь.
Он пристально взглянул на меня.
— Нет, нельзя. Лицо у вас такое приметное… Очки. Из тысячи узнаешь. Нельзя.
Ни слова не сказав, я вышла из конторы.
Через полчаса я пришла снова. На мне была Дунина сборчатая юбка, кофта, полушалок. Очки я сняла, брови собрала, подчернила, нарумянила губы и щеки.
— Куда лезешь? — крикнул комендант, когда я подошла к столу.
— К вашей милости, батюшка. Дозвольте слово молвить.
— Откуда гы?
— Не узнаете, товарищ комендант? — сказала я уже своим голосом. — Отпустите домой на часок, пожалуйста.
— Тьфу, черт. Это вы, товарищ Толстая? Ну, видно, делать нечего. В таком виде и сам прокурор республики вас не узнает. Но помните: в одиннадцать быть здесь и очков не надевать. Удивительное дело, как у вас лицо без очков меняется.
— Спасибо!
Было уже совсем темно. Идти надо было по набережной Москвы–реки. Кругом ни души. Вдруг быстрые шаги сзади.
— Эй, постой! Ай к милому бежишь? За мной, запыхавшись, шел солдат.
— Давай знакомиться, что ли?
Я остановилась как вкопанная и, надев на нос очки, грозно посмотрела на красноармейца.
— Вы не знаете, с кем имеете дело, товарищ. В милицию хотите?
— Виноват, товарищ, — пробормотал солдат и взял под козырек.
— Что за маскарад? — спросила сестра, когда я, наконец, добралась до дому.
— Погоди, дай краску смыть, тогда расскажу. Крестьяне привезли прошение, подписанное Яснополянским, Телятинским и Грумонтским обществами.
В моей квартире пили чай с деревенским ситником и разговаривали. Мужики говорили деловито, спокойно, без тени сентиментального сочувствия. И только когда кончили пить чай, самый молодой, Ваня, заметив, как я была голодна, завернул оставшийся ситник в бумагу.
— Возьмите с собой, Александра Львовна.
— Спасибо, Ваня!
И опять раскрашенная, без очков, я бежала по набережной к себе в лагерь, сжимая под мышкой половину ситника. И радость от свидания с сестрой и мужиками, радость от Ваниной ласковой улыбки была больше, чем от надежды на освобождение.
Через месяц меня выпустили.
КОЛЯ И ЖЕНЯ
Однажды в лагере я простудилась и пошла в околоток за аспирином. В коридоре меня остановила сиделка.
— Вы гражданка Толстая?
— Я.
— Вы в ЧК сидели?
— Сидела, а вам какое дело?
Я не любила расспросов. Мы знали, что за политическими следят и что можно нарваться на «наседку», поэтому избегали разговаривать с незнакомыми.
— А Ш. помните?
— Ш., вы знаете Ш.! — воскликнула я, невольно меняя тон, — Где она? Как мне найти ее?
— Она расстреляна, — строго проговорила молодая девушка.
— Расстреляна?!!
— Да. Я сидела с ней вместе после вас, она рассказывала мне.
— А Коля, Коля где? Жив?
— Жив. Его выпустили.
— А где он сейчас? Адрес его есть у вас? Ради Бога, скажите мне.
— Они там же, на старой квартире за рекой.
Сиделка оторвала кусочек бумаги и написала мне адрес, такой простой, несложный. И как это я тогда не посмотрела, не запомнила.
Ночью у меня был жар. Я лежала на жесткой койке, и мне казалось, что в камере душно, нечем дышать. Минутами я забывалась, но спать не могла. Кошмары мучили меня.
Расстреляна. Тучное тело застыло бесформенной массой. Чекисты в остроконечных шапках ворочают ее с боку на бок, ища бриллианты. Мелькнуло лицо. Пухлые щеки закоченели, маленький с правильно очерченными губами рот безобразно широко разинут, в диком ужасе застыли серые стеклянные глаза. Мертвая белая рука беспомощно размахнулась и звонко стукнулась о каменный пол. Невыносимо!
Я вскакиваю. Сбрасываю с себя одеяло. Все тело в испарине. Достаю из–под койки чемодан с бельем, надеваю чистую рубашку и снова ложусь.
«И за что же? — звучит у меня в ушах, — За что? Я ведь ничего не сказала»…
Стараюсь не думать, но ослабленная жаром воля не подчиняется. Мысли снова и снова возвращаются к ней.
«Кто мог это сделать? Кто? Человек? Такой же, как я, как она. Нет? Неправда. Человек не мог этого сделать. Дряблую, старую, седую… в спину, в пухлую со складками спину???»
— Не… воз… мож… но!!! — громко вскрикнула я. Соседка моя встрепенулась, проснулась.
— Что вы сказали? Плохо вам? Не спится?
— Да, если можно, дайте мне воды, пожалуйста. Она встала, налила в большую эмалированную кружку
воды и подала мне.
— Спасибо.
«Господи, она ляжет, заснет сейчас», — с ужасом думала я.
Я не спала до утра. Когда рассвело, мне стало легче. Но я знала, что теперь уж не забуду их. Полковница и Коля вошли в меня навсегда, были связаны со мной страданиями этой ночи.
И вот я теперь снова на свободе. Я в евоей квартире. Глиняный горшок все так же стоит в кухне на полке. Я написала Коле и Жене. Я их жду. И вот стучат, входит девушка лет двадцати и высокий костлявый малый лет семнадцати, плохо вымытый, растрепанный, бледный. Это он — Коля. Я смотрю на них так, как будто я их давно знаю. Женя одета бедно, но чието, а Коля не умеет или не хочет прикрыть нищеты. В глаза бросаются штаны, бахромзми болтающиеся по порыжевшим стоптанным башмакам, короткие рукава куртки, которые Коля тщетно старается натянуть.
— Вы Коля? — спрашиваю.
— Да.
— У вас документы есть?
Я задаю глупые, формальные вопросы, чтобы скрыть волнение, мне хочется схватить Колину громадную грязную лапу и крепко, крепко пожать ее, но я боюсь своего волнения.
— Покажите мне свои документы, — продолжаю я. Женя торопливо достает их из потертой сумочки. Я не смотрю на них, они мне не нужны. Я иду на кухню. На горшке с засохшим растением — пыль. Я смахиваю ее и бережно вношу горшок в комнату. Они с недоумением смотрят на меня. Я вываливаю засохшую землю на стол, вынимаю и разворачиваю слипшуюся, потрескавшуюся клеенку,..
