Скрябин - Федякин Сергей Романович

В 90-х годах XIX века в России появился символизм: целое литературное направление, которое пыталось преодолеть привычные рамки человеческого восприятия. Ранние его представители искали новых путей и в религиозном обновлении (Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус), и в противопоставлении ограниченному, затхлому миру будней мир свободной мечты (Федор Сологуб), и в стремлении расширить «аппарат чувств», используя новые способы словесного воздействия (Валерий Брюсов, отчасти — Константин Бальмонт). И все же очевидного «преодоления» границ, очерченных некогда Кантом, здесь еще не было. Новый путь постижения «вечных истин» пришел в литературу с «младосимволистами». В то время, когда Скрябин работает над «Божественной поэмой», эти имена только-только появляются на литературном горизонте: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Александр Блок. Их путь — это путь озарения. Быть может, наиболее очевиден он в творчестве раннего Блока. И, быть может, наиболее точно осмыслен в статьях Вячеслава Иванова. Белый менее ясно «видел» и менее четко «формулировал». Зато более других совместил эти два качества^[52].

Непосредственным предтечей младосимволистов стал Владимир Сергеевич Соловьев, идеям которого сочувствовал и с которым дружил и Сергей Николаевич Трубецкой, философский наставник юного Скрябина. Соловьев умер, когда ему было еще далеко до пятидесяти, в 1900 году. Но след, им оставленный, был всегда заметен в русской духовной жизни начала века. Соловьев был не просто философ и поэт, он был мистик, духовидец. Видение, которое явилось ему в египетской пустыне в женском образе, было им названо «Софией Премудростью Божией» и запечатлелось и в его поэзии, и (косвенно) в философии. В поэме «Три свидания» он описал это мгновение:

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —

Все обнял тут один недвижный взор…

Синеют подо мной моря и реки,

И дальний лес, и выси снежных гор.

Все видел я, и все одно лишь было —

Один лишь образ женской красоты…

Безмерное в его размер входило, —

Передо мной, во мне — одна лишь ты.

В момент «озарения» в глазах Соловьева слились воедино разные «точки» пространства («моря и реки», «дальний лес», «выси снежных гор»; «передо мной», «во мне»), разные времена («что есть, что было, что грядет вовеки»). Образ «Софии» стал основой «философии всеединства».

«Мистерия» Скрябина, в сущности, тоже родилась из «принципа Единства»^[53]. Ведь, в конце концов, композитор видел в ней высшую точку в развитии человечества. «Мистерия» вбирала в себя его прошлое и настоящее, стягивала время и пространство в одну точку, в один всеобщий творческий акт. «Придите, все народы мира…» Эти слова из хорового финала Первой симфонии не только сохранили свое значение в мировоззрении «зрелого» Скрябина, но их понимание стало глубже: все народы, за плечами которых — вся мировая история.

На кантовские ограничения Соловьев с предельной ясностью ответил другими стихотворными строчками:

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыками их не зови.

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце Любви.

Сущность мира — любовь — не подвластна ограничению в пространстве и времени, не говоря уж о «логических категориях».

Скрябин, вряд ли когда-либо серьезно изучавший Соловьева, тем не менее дружил с Сергеем Николаевичем Трубецким, не только знавшим философа очень близко, но и приходившим в своей метафизике к подобному «солнцу Любви». К этому же вечному началу припадали и младосимволисты. С ними у Скрябина — еще ничего о них не знавшего — много общего, хотя и различия между поэтами и музыкантом тоже немаловажны.

* * *

То, что было дано Соловьеву увидеть «высшим зрением», было настолько близко переживаниям Блока, Белого, Вячеслава Иванова, что они даже часть своего и философского, и поэтического словаря взяли из произведений Соловьева. Их лозунг, пришедший из «философской древности», но «обновленный» Вячеславом Ивановым, звучал: «от реального — к реальнейшему», то есть от мира видимостей — к миру сущностей.

Судьбы младосимволистов — тревожные судьбы. Они живут в состоянии непрерывных ожиданий, быть может, не вполне определенных, но зато катастрофического размаха. И вместе с тем жизнь в состоянии ожидания сделала их на редкость чуткими к малейшим колебаниям духовной атмосферы. Эти предчувствия часто придают их стихам и статьям особый, пророческий тон, и многое из грядущих событий как личной жизни, так и мировой они сумели предугадать с редкой точностью. И вместе с чувством надвигающегося апокалипсиса в них живет странная радость. Они пишут о «зорях», о закатах, об «огневых струях»; «зори» пронизывают их произведения.

Чистая,

Словно мир,

Вся лучистая —

Золотая заря,

Мировая душа…

Это — из Андрея Белого.

Верю в Солнце Завета,

Вижу зори вдали.

Жду вселенского света

От весенней земли…

Это — из Блока.

Состояние «восторга» и «гибельных предчувствий» выразилось в стихотворном сборнике Белого «Золото в лазури», поэтических книгах Вячеслава Иванова «Кормчие звезды» и «Прозрачность», в «Стихах о Прекрасной Даме» Александра Блока. Он из младосимволистов — самый чуткий к «мирам иным»^[54].

Но «видения» были лишь сигналами к постижению судеб мира. Скоро на смену алым зорям и белому сиянию, которые сопровождали явление «Прекрасной Дамы», придут лилово-фиолетовые краски «Болотной фиалки», «Незнакомки», «Фаины». Смена цвета и образов — тоже «знак»: что-то «свершилось» в плане незримом. И это «потустороннее» событие не замедлит отразиться на судьбах земных. О революции 1905–1907 годов Блок скажет: «Революция свершалась не только в этом, но и в иных мирах… Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России».

Значит, поэт, обладая особой чуткостью, по своему состоянию может судить о состоянии всего мира. Как не увидеть, что весь «эгоцентризм» Скрябина — той же природы! Позже Морозова вспомнит о их философских занятиях в Везна и попытается сформулировать основные идеи композитора:

«Анализируя себя чисто психологически, изучая самого себя, человек может объяснить все, весь космос. Макрокосм он находит в микрокосме, они тесно связаны. Скрябин всегда повторял именно эти слова. Он мыслил интуитивно и по аналогиям. Творцом в мире является один человек, его сверхиндивидуальное Я, которое он сам в себе открывает. Над сверхиндивидуальным Я нет ни высшей воли, ни нравственных норм. Я — Бог. Все едино по природе своей, распадается на Я и Ты, или не-Я, дух и материю, мужское и женское начало и возвращается к Единству».

Можно сколько угодно придираться к фразе «Я — Бог». Но ведь это «Я» — не маленькое человеческое «я», а то, которое он открывает в себе, выходя за «навязанные» ему пределы «чисто человеческого». В творчестве человек с неизбежностью обретает «образ и подобие» Божие, в момент творчества он тоже становится Творцом.