Скрябин - Федякин Сергей Романович

Как и младосимволисты, Скрябин полагает, что его творчество воздействует на «миры иные» и способно тем самым повлиять и на земную жизнь. Для Блока то, что свершалось с символистами, происходило со всем миром. И Скрябин мир узнает через свое «Я». Быть может, композитор из-за столь резких формулировок («Я — Бог») кажется более эгоцентричным. Не потому ли, что поэтический мир дал несколько имен крупнейших писателей, чутких к «мирам иным», тогда как в мире музыкальном такого рода таланты (Н. Н. Черепнин, В. И. Ребиков, С. Н. Василенко и другие) все-таки вряд ли могут быть поставлены рядом со Скрябиным как равновеликие ему в музыкальном творчестве?

Итак, ни у символистов, ни у Скрябина их субъективизм не есть «эгоцентризм» или «только эгоцентризм». Это — знание. Знание тех, кому даровано чувство «миров иных», доходящее в высших своих проявлениях до ясновидения^[55]. В этом смысле и Скрябин — не столько эгоцентрист, сколько чувствующий. Ему дано чувствовать то, что не дано чувствовать каждому. И он ощущает себя «право имеющим» строить мир по своему (сверхчувственному) «образу и подобию»^[56].

Впрочем, таковым он станет позже. Пока, в 1904 году, он действительно примеривает на себя одежды субъективного идеализма в самых крайних его формах. 1904 год — это лишь начало его мировоззрения по имени «Мистерия».

* * *

Скрябин — если верить мемуаристам — не переживал мгновений духовидения. Но если ему не дано было видеть, ему дано было слышать. Поэтому часто он движется как бы вслепую, на ощупь и — навостряя слух. Он идет и путем познания, и путем высшего понимания через свое откровение: через музыку.

«Божественный» рояль (его детские годы) состоял из струн, молоточков, клавиш. Если разобраться в его механизме («познать»), можно будет делать звучащие модели. Если освоить рояль, научиться играть, стать пианистом — инструмент оживает (рождается «чудо»). Нужно было вслушиваться в свою игру на готовом инструменте. То есть — откровение приходило через познание. Разум мог стать не «ограничителем» для человеческого дерзания, но инструментом для его воли; той дверкой, через которую откровение приходит.

Понятно, почему Скрябин шагнул умом вслед за Фихте. Тот преодолел непостижимость «вещи в себе». Кантовский ум, начиная познавать, порождал лишь антиномии — два взаимоисключающих и одинаково верных положения об одном и том же. Из антиномий Канта Фихте нашел выход в деятельности, она «сняла противоречия», накопившиеся в философии великого Иммануила. Фихте положил в основу своей философии то, что может непосредственно ощутить любой человек: «Я». Правда, Фихте различал малое «Я», общее для всех людей, и «Я» большое, «Божественное». Именно большое «Я» ляжет в основание «образа мира» немецкого мыслителя. Но главное, что не могло не понравиться Скрябину, — «Я» у Фихте не созерцает мир, но творит его из себя. Познание — это не «запечатление», но — действие. «Я есть Я» — таково первое положение Фихте. Но за ним с неизбежностью следует «Я есть не-Я». «Я» полагает «не-Я», то есть «внеположную» ему действительность^[57]. Трудно сказать, насколько Скрябин вникал в диалектику Иоганна Готлиба Фихте, насколько ему важны были логически выверенные движения мысли немецкого философа, у которого из взаимно ограничивающих друг друга положений «Я есть Я» и «Я есть не-Я» следовало и различение «Я» абсолютного и «Я» ограниченного, «делимого». Но последнее различие «Я»-«большого» и «я»-«маленького» Скрябин не только хорошо понимал, но и чувствовал. Потому позже, в письме Т. Ф. Шлёцер конца 1906 года, это различение двух «Я» выпевается в коротенькую исповедь: «Мое очарование, я преклоняюсь перед величием чувства, которое ты даешь тому, кто пребывает во мне. Ты веришь в Него! Он велик, хотя я и бываю иногда бедненький, маленький, слабенький и усталенький. Но ведь ты прощаешь мне это за то, что Он во мне живет. Я еще не Он, но скоро стану Им! Потерпи немножко и верь, верь. Он отождествится со мной».

Скрябин не мог не вчитываться в тонкую диалектику Фихте с чувством освобождения от кантовских ограничений. Ведь он сам это давно чувствовал: «Я» обладает способностью не только пассивного восприятия, но и творчества.

Вряд ли Шеллинг, «преодолевший» Фихте, и Гегель, «преодолевший» всех своих предшественников, могли пересилить то впечатление, которое оставил по себе Иоганн Готлиб Фихте. Шеллинг пошел в своих ранних построениях не от «Я», но от природы. Гегель свою «Науку логики» начинал строить с наиболее бедного содержанием «кирпичика» — «бытие» (которое могло из себя породить лишь такую противоположность, как «ничто»), дабы далее, шаг за шагом, вести к новым и новым, все более сложным понятиям своей философской системы^[58]. И все же художник всегда начинает с «Я», с собственного ощущения, потому и Фихте оказался для композитора роднее.

В 1904 год будет передумано многое. В сентябре — когда еще не завершена партитура «Божественной поэмы» — он окажется в Женеве среди участников Второго международного философского конгресса. Услышит Виндельбанда, с учебником которого был хорошо знаком, Бергсона, Ксавье Леона, многих других. Тень Иоганна Готлиба Фихте появлялась в этих выступлениях настойчиво и неумолимо. Здесь этот философ, в свое время «преодолевший Канта», устами участников конгресса опровергал и тех, кто «преодолевал» его самого. Добытое Шеллингом и Гегелем, с их объективным идеализмом, было поставлено под вопрос. Субъективный идеалист Фихте вновь заставил внимательно вчитаться в свою философскую систему.

Позже, листая посмертно опубликованные философские записи Скрябина, многим его философским комментаторам могло показаться, что услышанное на конгрессе весьма заметно повлияло и на те идеи, которые он вложил в Третью симфонию и «Поэму экстаза», и на все мировоззрение Скрябина. «Материал, из которого построен мир, есть творческая мысль, творческое воображение»… «Все — мое творчество»… «…мир есть активность моего сознания»…^[59] Конечно, на этих записях лежит отблеск учения Фихте. Но вот апрельское, «доконгрессное» письмо Скрябина к Маргарите Кирилловне Морозовой, только что похоронившей близкого человека, сестру матери:

«Дорогая Маргарита Кирилловна! Примите мое глубокое сочувствие в Вашем горе. Как жаль, что мы не вместе, я бы сумел успокоить Вас. Вся наша жизнь есть ряд подобных испытаний, нужно быть к этому готовой. И только в постоянной победе над собой, в непрерывной деятельности, на вершине ее подъема Вы найдете блаженство и освобождение. Не смотрите на все с человеческой, слишком человеческой точки зрения. Взгляните на жизнь иначе, и она покажется Вам вечной радостью». И — напутствие, которому он следовал всю жизнь: «Не поддавайтесь слабости, живите верой в себя и свои силы».

Эти простые и ясные слова бросают отсвет и на его философские записи.

Жизнь полна испытаний. В этой формуле нет никакого субъективного идеализма. Напротив, есть признание, что испытания неизбежно приходят к человеку. Но это — по известному афоризму Ницше — «человеческая, слишком человеческая» точка зрения. Надо преодолеть ее. Надо выйти за пределы своей ограниченности в деятельность. Там, в «непрерывной деятельности» — преодоление этих «состояний», поскольку деятельность и выводит нас за рамки всякого «состояния», всякой «остановки». «Ничего, кроме моего сознания, нет и не может быть… Я бог. Я ничто, я игра, я свобода, я жизнь, я предел, я вершина. Я бог». Эти фразы можно прочитать как философское «кредо». Но их тон, сама их заклинательная сила, сила самовнушения, говорят скорее о состоянии художника в самый момент творчества. Момент создания — это всегда выход за пределы «Я». И за ним художник неизбежно возвращается в свое «Я», уже совершенно обновленное. Творчество — это спасение от любых бед и любых зол мира. От всех дрязг, нелепостей, уродств. От мирового зла. У Скрябина это мировоззрение живет сначала в его чувстве, потом проступает все отчетливей, все явственней в его сознании. Фихте — лишь та фигура в мировой философии, которая оказалась ему близкой. Сам же он, начиная «строение» идей, предпочитает идти «своими ногами», как ребенок, только-только научившийся ходить, желает обойтись без помощи взрослых. Позже, сделав несколько самостоятельных шагов, он быстро почувствует, насколько он «окреп» в своей метафизике. Тогда придет время «Поэмы экстаза». Пока же — только первые шаги.