Скрябин - Федякин Сергей Романович

Интродукция

«Я есмь» — среди безмолвия прозвучали как трубные звуки эти смелые слова… Но, лишь родившись, они умирают от ужаса, испугавшись собственной дерзости. Из глубин небытия, где они притаились, тени встают. Холодные и таинственные приближаются тени. Мрачной вуалью они покрывают лик солнечной воли…

Борьба (Lutte)

Появляется тема мистицизма.

Она чуть слышится сперва, затем развивается, все громче раздается… Но вновь звучит тема ликующая — воли божественной. В этой теме, беспощадной, слышится решимость бороться до конца, бороться и победить. Снова борьба с призраками… С тех высот, где он парил, Дух низвержен в бездну среди ужаса и мрака. Но в муках агонии сознание его проясняется, мысль глубокая в нем рождается. Это намек лишь: в нем еще боль и сомнение, но в нем и заря будущей свободы: раздается тема свободной сознательной деятельности. Дух сознает, что он сам вызвал эту борьбу, что он хочет ее.

Тема эта тотчас же заглушается страшным порывом бури, полным угрозы и ужаса. Среди раскатов грозы, среди завываний ветра слышатся крики мятущегося Духа… И вновь появляются тени, призраки прошлого…

Но сознание свободного творчества все яснее утверждается в Духе; он освобождается окончательно от прошлого…

Наслаждения (Voluptes)

И Дух поет свое свободное творчество. Впервые тема раздается в полном своем виде. Но борьба не кончена: слышится страстная тема чувственности, наслаждения.

Она сливается с темой свободной деятельности, встают сладострастные образы… Чувственность побеждает: Дух покорен ее чарами, он раб их. Но вновь блеснуло сознание свободной деятельности. Мощным усилием воли Дух становится над наслаждениями. Он переживает их как создания свои и начинается

Божественная игра (Jeu divin)

Дух, достигнув абсолютной свободы, сознательно погружается в радость свободного, бесцельного творчества. Это божественная игра»^[47].

* * *

Неудивительно, что, когда к публичному исполнению произведений Скрябина будут прилагаться подобные программы, у многих музыкантов такая невнятная «философия» будет вызывать раздражение. В первый раз «Божественная поэма» прозвучит с подобным же словесным комментарием. Он, правда, будет несколько короче, чем эта «программа», но он не станет от этого яснее.

Пояснительные тексты к музыкальным произведениям будут появляться и в дальнейшем, и многим они будут не только «мешать слушать», но и дадут повод сомневаться в философских способностях Скрябина. Лишь пометки на книгах, сделанные композитором, его «умственные» заметки и многочисленные свидетельства современников, запечатлевшие то уважение, которое испытывали к Скрябину-мыслителю люди широко философски образованные от материалиста Плеханова до идеалиста Вячеслава Иванова, убеждают в «полноценности» скрябинских занятий философией.

Его «программы», писанные то в стихах, то в прозе, были столь «странны», столь невнятны по той лишь причине, что Скрябин не собирался здесь излагать свою философию, но стремился ее изобразить. Его «система» не выводится, но протекает во времени, пытаясь «поспеть» за движением музыки. Философию из плана «что» он переводит в план «как»: не просто «Я полагает не-Я», но как это происходит^[48].

Поразительно, что в сфере музыки передать «жизнь идеи» Скрябину действительно удается. В словесном же творчестве композитор терпит жестокое поражение. Он и сам знал, что стихия слова не хочет ему подчиниться. И надеялся, что пока не хочет.

…Терпеть в литературной части лишь поражение за поражением и тем не менее снова и снова возвращаться к попыткам воплотить свою «музыкофилософию» в словесном комментарии — вряд ли здесь уместно говорить об упрямстве (хотя в главной идее своей Скрябин и был на редкость «упрям»). «Слово о музыке», даже несовершенное, несло на себе не только прямой, но и косвенный смысл, оно служило сигналом: эта музыка «не та, к которой привыкли», в этой музыке появляется особое качество, без понимания которого ее нельзя воспринять целиком и полностью. «Странное» слово оттеняло новизну музыки. Эту новизну и попытался высветить Борис Шлёцер, когда писал свою статью, вобравшую в себя и программу «Божественной поэмы».

Что же он, человек из «приближенных» и в это время главный философский истолкователь Скрябина, уловил в его музыке?

Шлёцер вспоминает раннее творчество композитора, два основных настроения, которые владеют им в первых сочинениях: «бурная стремительность и нежная, слегка меланхолическая мечтательность». За этими ощущениями, которые можно встретить и у других композиторов, у Скрябина Шлёцер видит нечто особое:

«Стремительным порывом он разбивает препятствия, им же созданные, в полете своем перелетает через пределы, им же воздвигнутые… Печали, страдания его — также им вызваны: он нежится в своих страданиях, наслаждается ими и претворяет их таким образом в создания своей мечты. Нигде, ни в одном произведении этой первой эпохи печаль, тоска не угнетают его: сейчас же за первой фразой, полной страдания и боли, начинается наслаждение этой болью; почти без усилий автор овладевает своим переживанием, им играет… Боль и страдания быстро теряют свой характер навязанного извне, насильственного по отношению к личности и превращаются в игру, в свободное переживание. Но ясно, что свободно пережитая печаль не есть уже печаль… Именно потому от всех созданий Скрябина веет такой нежной, радостной лаской, такой божественной легкостью… Мрак его не подавляет, но в темных глубинах его живет могучая жизнь; страдания его не навевают тоски, не пригибают ниже к земле, но в них хочется пребывать бесконечно, испить их до дна, ими жить».

Эти слова можно прочитать как воплощение в музыке философии, которая начинает свое построение с «Я», то есть — субъективного идеализма. Но можно прочитать иначе, и такое прочтение тоже «напрашивается»: Скрябин страдает «не по-настоящему», это его дух, «свободно играющий», порождает эти страдания! Такой вывод не только сомнителен, он не только противоречит тем реальным ощущениям, которые пережил некогда Скрябин («Силен и могуч тот, кто испытал отчаяние и победил его»). Но попытка Шлёцера раскрыть новизну содержания этой музыки привела к неожиданному результату: в таком толковании скрябинская музыка видится не только лишенной глубины, но и какой бы то ни было сути.

«Теперь нам станут вполне понятными его тревожные ритмы, легкие, капризные: его пряные хроматизмы, сложные гармонии, полные сладостного томления. Ведь эти извилистые гармонии, которые то разгораются ярким светом, то, змеясь, потухают, — они отражают лишь игру настроений легких, капризных; эти скачущие, беспокойные ритмы воплощают в себе бурную порывистость его стремлений и исканий».

Если бы это не писалось с пафосом, такую характеристику можно было бы прочитать с противоположным, чисто отрицательным смыслом: композитор, не знавший настоящих страданий и страстей, забавляется тем, что выдумывает их сам и, разумеется, легко «побеждает» их^[49].

Статья Шлёцера писалась с особой целью: нужно было подготовить музыкальный мир к премьере «Поэмы экстаза». В этом, одном из самых знаменитых своих сочинений Скрябин действительно изобразит жизнь творческого сознания, то есть сознания, которое творит свой мир. Но, глянув изнутри этого произведения Скрябина на все его предыдущее творчество, Шлёцер сделал невольную подтасовку: будто композитор всегда изображал лишь то, как творческое сознание творит свой мир. Только в раннем творчестве он делал это бессознательно. И потому лишь в той легкости, с какой он переживает «удары судьбы», угадывается главное: сознание же и породило эти невзгоды.